Оле, тореро!

Алоха получил самые строгие предписания. Нанося зверю лишь частые удары, он должен был, однако, выпустить из него как можно больше крови и тем самым ослабить. Я полностью доверял нашему старому пикадору и его редкостной физической силе. Меж тем перед нами разворачивался потрясающий спектакль. Гордо упираясь в песок мощными ногами и вскинув высокие рога, зверь как будто вызывал на бой противников, почти не решавшихся отступить от загородки. Буквально в нескольких сантиметрах от себя я увидел лицо Луиса и почувствовал, что матадор начинает сомневаться в своих силах и в возможности успеха. Зато Алоха, твердо держась в седле и сжимая в руке пику, не дрогнув направил испуганную лошадь к противнику. Бык не сразу обратил на него внимание. Казалось, просто не счел врага достойным такой чести. Но вдруг решился и, выставив рога, ринулся на пикадора, поставившего лошадь перпендикулярно его боку. Алоха воткнул пику именно туда, куда собирался, потом, привстав в седле, всем весом надавил на правое стремя и выгнулся под напором противника. И тут произошло нечто невероятное, а из груди тысяч зрителей вырвался отчаянный вопль. Я услышал, как дон Амадео что-то прохрипел, очевидно, молитву, а сам, оцепенев от удивления, смотрел, как Алоха, потеряв равновесие, упал прямо под ноги быку, а тот, немедленно утратив интерес к лошади, кинулся на поверженного человека и поднял его на рога прежде, чем подоспели другие тореро. Ламорильо, в последней отчаянной попытке спасти друга, даже схватил зверя за хвост. Вальдерес тоже бросился на помощь и, в конце концов, размахивая плащом, все же ухитрился увести чудовище на середину арены и начать блестящую игру, на которую, впрочем, никто не обращал внимания, поскольку в это время уносили раненого пикадора.

Алоха не умер, но едва дышал. Прежде чем приступить к операции, хирург отвел меня в сторону:

— Я попытаюсь… но не стану скрывать: у него один шанс на тысячу… Пробиты и печень, и кишечник. Поразительно, что бедняга еще жив. Должно быть, на редкость крепкий парень…

Глотая слезы, я подошел к старине Рафаэлю, всегда такому спокойному, невозмутимому и надежному, как скала. Его собирались нести в операционную, но я успел нагнуться и изобразить бледное подобие улыбки.

— К твоей коллекции прибавятся новые шрамы, Рафаэль.

Но глаза пикадора уже подергивались дымкой. Увидев, что Алоха пытается что-то сказать, я склонился еще ниже, прижав ухо к самым его губам.

— Я не понимаю… не понимаю… дети… Ампаро… простите…

Я мог лишь поцеловать его. Рафаэль умер прежде, чем врач сделал обезболивание.

Я вернулся на свое место за барьером после терцио бандерильеро. Луис и его товарищи работали с плащом. Марвин куда-то исчез.

— Ну? — с тревогой спросил дон Амадео.

Я только пожал плечами. Рибальта был явно потрясен и растерян.

— Сначала Гарсия, а теперь еще Алоха… Что за несчастная мысль пришла мне тогда в голову…

Я старался не поворачиваться к Консепсьон, но знал, что она наблюдает за мной. Наконец, не сдержавшись, я все же посмотрел на жену Луиса и в ответ на немой вопрос лишь бессильно развел руками. Консепсьон поднесла к глазам платок. Оставив товарищей работать с быком, Луис подошел к загородке.

— Как он?

— Выкарабкается… Рафаэлю повезло, рог не задел печень…

Луис вряд ли поверил, но, как и я, предпочел пока не углубляться в этот вопрос. Сейчас матадору предстояло выйти из боя живым и здоровым. Его ждала решающая схватка.

— Дьявольский зверь, а, Эстебан?

— Да, но ты с ним неплохо справляешься.

— Ты думаешь?

— Уверен. До сих пор ты вел себя безупречно. Этот бык всегда нападает «в лоб», так что надо лишь выбрать момент, когда он задумает кинуться. И поосторожнее с левым рогом — зверь все время норовит пустить его в ход, когда ты работаешь с плащом.

— Ты прав… Кстати, мне все же следовало послушать тебя и сначала покончить с ним…

И вот, впервые с тех пор как Луис вернулся на арену, я увидел на его лице то, чего больше всего опасался: страх. Теперь я точно знал, что Вальдересу нечего рассчитывать на новую карьеру. Я так часто сталкивался с этим страхом, что чувствовал его, замечая прежде самого тореро. Глаза вдруг начинают бегать, опускаются углы губ, дыхание учащается, движения становятся чуть медленнее, а ногам не стоится на месте… Как заставить Луиса отступиться, не дожидаясь беды? Ведь теперь, когда он будет выходить на арену без веры в успех, катастрофа неминуема. Вряд ли я сумею уговорить Луиса, гордыня не позволит ему признать собственную слабость. Только одна Консепсьон может попытаться убедить его оставить арену. Звук трубы избавил нас с Луисом от мучительной неловкости.