Оле, тореро!

Во время боя с первым быком Луис сорвал восторженные «оле!», зато Ламорильо держался хуже некуда. Его робость, колебания и неловкость вызвали недовольные крики, и это очень осложнило задачу матадора, вынужденного работать с особым напряжением, чтобы восстановить доброжелательную атмосферу. После своего жалкого выступления бандерильеро прислонился к загородке возле меня, дона Амадео и Марвина.

— Ноги не держат, — признался он. — Сам не знаю, что со мной творится…

— Идите раздевайтесь, Мануэль. Я заменю вас.

— Нет-нет, дон Эстебан. Мне необходимо победить эту слабость, иначе я начну бояться быка, и тогда все будет кончено.

Во время выступления других тореро ко мне подошел Луис. Я объяснил ему, что Ламорильо не по себе.

— Побереги его… Дай сделать одну-две вероники, а потом пошли кого-нибудь на замену… Пусть лучше думает, что ты торопишься покончить со зверем, чем сообразит, что ты больше ему не доверяешь.

— Ладно, положись на меня.

— Как, по-вашему, что с ним? — спросил дон Амадео.

— Не знаю.

Я не солгал. С этими словами мы расстались, поскольку смотреть на работу двух других, довольно посредственных матадоров не имело смысла. Вернулись мы, когда на золотистый песок арены выскочил второй бык Луиса. Я сразу же заметил отсутствие Мануэля и уже собирался бежать выяснять, в чем дело, как вдруг увидел его. Бандерильеро с лихорадочно блестящими глазами подбежал ко мне.

— Не волнуйтесь, дон Эстебан, теперь все будет хорошо! Мне сделали укол, и я готов проглотить этого быка живьем!

Такое вовсе не свойственное Ламорильо возбуждение не очень-то обнадеживало. Но не успел я ответить, как Марвин, резко оттолкнув меня, крикнул бандерильеро:

— Кто сделал вам укол?

Вопрос так удивил Мануэля, что он ответил не сразу. Потом наконец решился:

— Но это же…

И тут раздался голос Луиса.

— Быстро, Мануэль, ваша очередь! — приказал он.

Бандерильеро повернулся к нам спиной и побежал к быку.

— Вы не знаете, кто сделал ему укол? — спросил меня Марвин.

— Нет.

— А вы, дон Амадео?

— Право же, не знаю… а что?

— Просто меня это очень беспокоит!

Рибальта пожал плечами.

— Нельзя во всем подозревать злой умысел, дон Фелипе! К тому же поглядите-ка! Ламорильо снова обрел всю свою…

Но слова замерли у него на губах, потому что Мануэль, едва вонзив бандерилью, пошатнулся и не успел вовремя отбежать от быка. Зверь на бегу толкнул бандерильеро, потом развернулся и кинулся на него. Мануэль стоял, опустив руки, и его поза живо напомнила мне о том, как держался перед смертью Гарсия. Теперь я точно знал, что Ламорильо сейчас погибнет. Вцепившись в загородку, я закричал что было сил:

— Мануэль! Осторожно, Мануэль!

Он, кажется, даже не услышал. Я попытался привлечь внимание Луиса.

— Луис!

Матадор и все остальные члены куадрильи уже мчались на помощь бандерильеро, но бык опередил их. Зверь поднял на рога стоявшего к нему спиной Мануэля и, словно безжизненную куклу, подбросил в воздух. Предчувствия не обманули Ламорильо. Я не мог сдержать слез, а дон Фелипе мрачно заметил:

— Ну, дон Эстебан, теперь вы не станете спорить, что необходимо выяснить, кто сделал ему этот укол?

Я тупо смотрел на него непонимающим взглядом.

— Так вы думаете, что…

Он пожал плечами.

— Как будто вы сами не знаете!

Да, я знал, но еще не успел осознать.

Какой смысл говорить о том, что произошло в следующие несколько часов? Мы так и не выяснили ничего, что могло бы прояснить дело. Мануэля Ламорильо убили так же, как до этого Хорхе Гарсию и Рафаэля Алоху. Убийца, возненавидевший нашу куадрилью, одержал новую зловещую победу. Фелипе Марвин был вне себя от гнева. По его уверениям, еще ни разу за всю свою карьеру он не подвергался такому унижению. Все подозрения на мой счет рассеялись: детектив понимал, что если бы фатальный укол сделал я, Мануэль не прибежал бы сообщить мне об этом. Поскольку я и так знал, что невиновен, для меня расследование не продвинулось ни на шаг. Я чувствовал, что Луиса глубоко потрясла гибель любимого бандерильеро, но он старался не показывать виду. Гордость не позволяла матадору склониться перед волей судьбы, и, когда дон Амадео снова принялся умолять его прекратить выступления, по крайней мере в этом сезоне, Луис так отчитал импрессарио, что я думал, они разругались навеки. Волей-неволей нам пришлось смириться и искать замену Мануэлю для выступления в Уэльве.

Я старался оттянуть посещение Кончиты, насколько это было возможно. Еще совсем недавно мы так по-дружески провели вместе вечер, что идти в этот дом было невыносимо больно. Накануне того дня, когда я все же решился выехать из Альсиры в Мадрид, ко мне зашла Консепсьон.

— Луис сказал мне, что завтра ты едешь в Мадрид. Это правда?

— Придется.

— Ты пойдешь к Кончите Ламорильо?

— Да.

— Скажи, что я жалею ее от всего сердца.

— Хорошо.

— И тебя тоже мне очень жаль, Эстебанито…

— Спасибо.

Наступило долгое молчание. Наконец, Консепсьон решилась задать вопрос:

— Ты что-нибудь понимаешь?

— В чем?

— Во всех этих убийствах.

— Нет.

— Но какие-нибудь предположения у тебя есть?

— Нет. А у тебя?

— Тоже. А что думает Марвин?

— Он растерян не меньше нашего.