Олег Борисов

Тема повести Тендрякова для того времени была острой, даже немного рискованной: действие разворачивалось в 1944 году, в маленьком голодающем селе, жители которого отстаивали перед чиновником Божеумовым свое право не отдавать последнюю пшеницу на фронт. Божеумова в товстоноговской постановке играл Вадим Медведев, противостоявшего ему председателя сельсовета Кистерева, потерявшего на войне руку, — Олег Борисов. Кистерева, стоит заметить, очень хотел играть Сергей Юрский. Он подавал заявку на эту роль, но Товстоногов был непреклонен: только Борисов.

Идея о появлении Тулупова-старшего Тендрякову, к слову, понравилась, он сказал Товстоногову и Шварц, что они подняли его повесть «на новую ступень». «Для нас, — рассказывала Дина Шварц, — это было не просто комплиментом, а поводом приобщить автора к работе над инсценировкой, в которой он раньше участия не принимал. Мы попросили его прописать диалоги двух Тулуповых, младшего и старшего. Он охотно согласился и написал лаконичные, замечательные диалоги».

«Естественно, — полагает театровед Александр Чепуров, — что при таком взгляде фигура старшего Тулупова казалась лишней. В ней виделся только публицистический пафос. Между тем в этом спектакле „состоялся большой разговор“ не только о цене хлеба во время войны. Главным достоинством „Трех мешков сорной пшеницы“ был художественный историзм, переведенный в драматический регистр. Это почувствовал Д. Гранин. Сначала ему показалось, что в театре „не захотели“ или „не сумели“ превратить повесть в пьесу и потому прибегли к фигуре „ведущего“ как „связующей“ разные сцены. Но потом писатель понял, что у старшего Тулупова „возникла своя роль“. Он увидел, что старший и младший Тулуповы вовлечены в конфликт „молодости и зрелости“».

Статья ленинградского писателя Даниила Гранина о спектакле «Три мешка…» «Женька и Евгений Тулуповы», в которой автор констатировал, что «этот спектакль освежает не только воспоминания о прошлом, но и чувства сегодняшние, возвращает им остроту и чистоту боевой молодости, тех немеркнущих лет», — появилась в Москве. В Ленинграде критика не признавала за постановкой никакой правды. Обычно местная пресса дожидалась столичной реакции на спектакли БДТ. На этот раз ждать не стали — опередили весной 1975 года двумя зубодробительными рецензиями (в частности, 2 апреля в «Вечернем Ленинграде»).

«Роль, которую играет Демич, — роль Женьки Тулупова — поделена на двоих, — рассказал в дневнике Борисов. — Старший Тулупов — Фима Копелян. У него комментарии из сегодняшнего дня. Прием не новый. Копелян ходит за Демичем и сокрушается, что в молодости делал много глупостей. Но как сокрушается! Какие уставшие, все говорящие глаза!

В конце спектакля напутствует Демича. А тот, хоть и глядит на хитрый копеляновский ус, не верит, что проживет так долго. „Как видишь, смог“, — говорит Тулупов-старший, но за этим „смог“ — и то, как били, и то, как сжимал зубы».

Спектакль много потерял в драматической напряженности, когда после смерти Ефима Копеляна старшего Тулупова стал играть Кирилл Лавров. Если в позиции героя Копеляна сквозила не только умудренность, но и горькое сознание подавленности многих человеческих страстей и порывов, то у Лаврова, упирающего на публицистический пафос учительства, резко высвечивалось перерождение человека. У Копеляна было много внутреннего родства с молодым героем, и оттого рождалось ощущение трагизма человека, «придавленного» временем; Лавров представлял разительный контраст со своим молодым двойником.

Когда Ефим Копелян умер, Олег Борисов сказал: «Больше таких грибов — белых, без единой червоточинки, — уже не будет». «Ушла совесть», — говорили в БДТ о кончине Ефима Захаровича.

Товстоногов был настолько увлечен работой, что все время искал большей достоверности. Об этих поисках Олег Иванович записал в дневнике: «Товстоногов придумал замечательно: в „Мешках“ должны быть живые собаки. У Тендрякова в повести постоянно о них говорится. Они всякий раз, когда чуют беду, когда плохо их хозяину Кистереву, начинают завывать: „…то вперебой, переливисто, истошно-тенористо, с подвизгиванием, то трубно, рвущимися басами…“ Товстоногов настаивал, чтобы мы с Давидом Либуркиным поехали на живодерню: „Видите ли, Олег… это как ‘Птицы’ Хичкока. Вы видели в Доме кино? Как они крыльями машут над городом!.. Но там это проклятье, а в нашем случае собаки — совесть народа… И укусить могут, как эти птицы. И в щеку лизнут, если человека уважают… Нет, чем больше я об этом думаю, тем гениальней я нахожу эту идею!“».

Видимо, он немного остыл, когда задумался, как это реально сделать. Если сначала речь шла о стае («Что нам стоит в этом любимом народом театре завести стаю собак!»), то потом все-таки остановился только на двух: «Олег, нам нужны не откормленные, не респектабельные, а чахлые, которые в блокаду могли человека сожрать!»

Отобрали двух собак. Назвали Ваней и Васей. Ваня с новой кличкой согласился, Вася отзывался только тогда, когда слышал «Малыш».