Олег Куваев: повесть о нерегламентированном человеке

Разумеется, тяга советского государства к построению огромного «общежития» не связана с неким изначальным злым умыслом. Но загнанных в общее пространство контролировать и направлять значительно легче, чем тех, кто живёт собственным укладом и подчиняется самостоятельно заведённому распорядку. Заставляя граждан существовать в рамках раз и навсегда данного сценария, государство (не только советское, но советское – в большей степени, чем остальные) обеспечивает вверенным ему массам ряд гарантированных удобств, но лишает их творческой энергии жизненного порыва. Это прекрасно понимает Возмищев, единственная задача которого – «как-то устроить свою судьбу: диплом, квартира, наверное, жена, место службы и тихая смерть и, может быть, фотография в траурной рамке на стене учреждения, где я буду служить» («Она будет висеть неделю», – меланхолично добавляет Возмищев). Движение по накатанной колее, признаёт он, даёт человеку некоторые бытовые преференции, отнимая при этом волю и готовность пойти на риск. «Я вырос в готовом русле, в заготовленном, так сказать, жёлобе, – рассуждает Возмищев. – Меня родили, затем мне был готов детский сад, затем школа и затем мне был готов институт. Так сказать, государство в своей заботе о моей персоне позаботилось и о том, чтобы начисто отбить у меня инстинкт борьбы, инстинкт личной инициативы. Если угодно, инстинкт драки за жизнь. Я понимаю, что государство мыслит категориями масс, а не личностей. Но то, что мне всё было готово с пелёнок, – благо ли это?»

Иными словами, государство берёт на себя обязанность посредством ряда ударов и подталкиваний конвоировать человека к светлому будущему, ожидая в ответ послушания и этикетного поведения. В противном случае государство силой своей репрессивной машины принудит его к миру и показной вежливости. Однако включение – даже на полную мощность – созданных государством исправительных и ограничительных устройств, запатентованных хоть верными ленинцами, хоть Пиночетом, хоть кем-нибудь ещё, не гарантирует перековки человека в почитателя кодекса коммунизма, капитализма или неолиберализма.

Рассуждая о взаимоотношениях Куваева с властью и государством, обратим внимание на авторскую оценку персонажей и событий. Во всём куваевском наследии ареной борьбы враждебных друг другу позиций – советизма и антисоветизма – выступают только «Правила бегства», где непримиримую войну ведут между собой «последний единоличник в государстве» – чукча Кеулькай и охотящийся за ним больше тридцати лет Саяпин – зоотехник, прекрасный знаток оленей (к началу описанных в романе событий уже пенсионер, «крепкий загадочный дед»). Саяпин рассказывает, что ещё до войны наносил на карту здешние ягельные пастбища, искал место для аэродрома, выстроил «штук десять» посёлков. Вероятно, он работал бок о бок с представителями НКВД – во всяком случае, он лично донёс на «последнего единоличника» и вообще долго боролся с «кулацким элементом». Однозначно определить ведомственную принадлежность Саяпина непросто: из-за табуированной лагерной темы, к тому же в этом случае связанной с отрицательными сторонами коллективизации на Чукотке, Куваев был вынужден, забредая на эту «территорию», ограничиваться иносказаниями и намёками. Фактически в «личное дело» Саяпина, хранящее его чины и должности, читателю дают возможность заглянуть только один раз, когда Возмищев спрашивает у Мельпомена, почему тот не был призван в армию во время войны. «Я просился, – отвечает Мельпомен. – И Ванька (Саяпин, приходящийся Мельпомену сводным братом. – Примеч. авт.), по-моему, тоже. Но работали мы в специальной организации. Я ведь подполковник МВД. А Ванька, по-моему, майор. Всё это, конечно, по бывшему счёту, который теперь отменён» (напомним, что в системе Дальстроя высокие милицейские звания зачастую носили и производственники: так, сподвижник Билибина Цареградский, возглавлявший в Дальстрое геологоразведку, дослужился до генерала).

Кстати, вопреки устоявшемуся представлению о «Правилах бегства» как о романе, посвящённом бичам и закольцованном вокруг фигур Семёна Рулёва и Николая Возмищева, вполне допустимо рассматривать этот текст в качестве чукотского истерна, в котором Кеулькаю отведена роль последнего из могикан. Именно ему отданы все симпатии Куваева, полностью и без остатка. Он не просто сочувствует Кеулькаю, для уничтожения которого доблестные чекисты просили выделить боевой самолёт, но даже в какой-то степени себя с ним отождествляет, ведь идеалом для Куваева всегда была возможность «по прихоти своей скитаться здесь и там».

Многие герои Куваева, не обязательно бичи, живут как бы помимо советской власти, сами по себе: нанимаются на сезонные работы и уходят с них, когда пожелают, не участвуют в комсомольской и тем более партийной жизни. Да и о творческом отношении самого Куваева в бытность сотрудником СВГУ и СВКНИИ к дисциплине хорошо известно.