Олег Куваев: повесть о нерегламентированном человеке

Конечно же, не все знаменитые «московские повести» Трифонова нашли отражение в творчестве Куваева. Резонно предположить, что Куваевым были внимательно прочитаны только «Обмен» (1969), «Предварительные итоги» (1970) и «Долгое прощание» (1971). При этом сразу стоит уточнить, что из трёх названных «московских повестей» наиболее представлены в его собственном творчестве «Обмен» и «Предварительные итоги»: события «Долгого прощания» происходят в предпоследний год сталинского правления и не обладают такой же «валентностью» по отношению к элементам художественной системы Куваева, как первые две «московские повести» Трифонова.

Впрочем, конкретные переклички между текстами Куваева и Трифонова лучше характеризовать не в порядке хронологии, а посредством ряда персонажных и тематических сближений, нанизывающих на одну нить сразу несколько произведений.

Прежде всего бросается в глаза, что главные герои «Обмена» и «Правил бегства» получили жён из одной брачной конторы, снабдившей свой матримониальный «товар» набором почти идентичных нравственных характеристик. Дмитриеву в «Обмене» досталась супруга по имени Лена, обладающая таким «сильнейшим качеством», как «умение добиваться своего». «Она, – пишет Трифонов, – вгрызалась в свои желания, как бульдог. Такая миловидная женщина-бульдог с короткой стрижкой соломенного цвета и всегда приятно загорелым, слегка смуглым лицом. Она не отпускала до тех пор, пока желания – прямо у неё в зубах – не превращались в плоть». Не отстаёт от заочной напарницы и жена куваевского Возмищева, Лида, заявляющая этому мягкотелому филологу в самом начале их знакомства: «Ещё запомни, что я своего добьюсь». Одним из главных желаний Лены, занимавшим её «в течение нескольких лет, было – устроиться в ИМКОИН» (Институт международной координированной информации). Для Лиды таким ИМКОИНом, столь же «недостижимым, заоблачным, как Джомолунгма», является должность завлита в модном московском театре. «Я должна быть завлитом в театре. И буду», – объявляет она Возмищеву.

И Лена, и Лида одержимы мечтой скорейшего «остепенения» своих благоверных. «Лене, – читаем, например, у Трифонова, – страшно хотелось, чтобы Дмитриев стал кандидатом. Всем хотелось того же». Правда, пламенные желания дмитриевских родных, готовых поступиться многим, чтобы кандидат в кандидаты взял штурмом твердыню ВАК, так в итоге и не реализовались: не обладая «свинцовым задом», позволяющим «высидеть» диссертацию, Дмитриев довольно быстро сдался, возненавидел связанную с ней «муть» и стал говорить, что «лучше честно получать сто тридцать целковых, чем мучиться, надрывать здоровье и унижаться перед нужными людьми» (цена этих унижений – двойное увеличение оклада после успешной защиты). В отличие от Дмитриева, Возмищев добился своего, задействовав не столько ресурсы «свинцового зада», сколько несомненные научные способности и подлинный интерес к объекту исследований. В этом отношении он имеет черты сходства с Григорием Ребровым – одним из главных персонажей романа Трифонова «Долгое прощание». Если Ребров по зову сердца, не рассчитывая на практическую выгоду, занимается биографией Ивана Гавриловича Прыжова (1827–1885) – революционера и этнографа, тяготевшего к антропологии нищенства, юродства и национальных форм пьянства, то Возмищев испытывает неодолимое влечение узнать подробности биографии своего предка-землепроходца, вместе с Семёном Дежнёвым покорявшего северные просторы. Ощущая стремление начать жизнь заново, Ребров покидает Москву и, не сказав никому ни слова, отправляется в Сибирь. В поезде его случайным попутчиком становится некий «геологоразведочный Модест Петрович», который, судя по всему, уговаривает Реброва присоединиться к изыскательской партии. Успех этих уговоров был в немалой степени обусловлен тем, что на обратном пути из тайги Ребров получал драгоценную для него возможность «попасть в Петровск-Забайкальский, бывший Петровский железоделательный завод, где погибал в ссылке, а всё ж таки „дрыгал ногой“ Иван Прыжов». Возмищев, «очкарик» и «инвалид третьей группы», суд над своей прошлой жизнью не устраивал, но, движимый импульсами генетического родства с человеком, ставившим несколько столетий назад «русские избы на азиатском пределе», приступает к полевому изучению «диалектальных различий в местной речи давних русских поселенцев в устьях сибирских рек, а также влияния на их речь словаря местного коренного населения». Маршруты, прокладываемые Возмищевым, при всей причудливости их траекторий также берут своё начало в Москве (как и у Реброва, они там и заканчиваются).