Олег Куваев: повесть о нерегламентированном человеке

Не менее важную роль хождение по диссертационным мукам играет и в рассказе «Эй, Бако!», написанном в 1970 году, но при жизни автора не публиковавшемся (впервые он был напечатан в 1976-м в составе сборника «Каждый день как последний»). Главный герой рассказа – «молодой историк Диамар Михайлович Рощапкин», защитивший диссертацию об эпохе правления Каролингов. Имя Рощапкина – Диамар – выглядит для сегодняшнего читателя, особенно молодого, почти загадочно, однако в действительности оно принадлежит к числу широко распространённых ономастических курьезов послереволюционных лет. Диамар – это либо сокращённый и слегка, на одну букву, подправленный «Диалектический материализм», либо, что столь же вероятно, «Диалектический материализм», скрещённый со священной фамилией Маркс (напрашивается параллель со знаменитым режиссером Марленом Хуциевым, наречённым в честь Маркса и Ленина). Отказавшись от мечты стать математиком, Рощапкин поступает на истфак, затем начинает служить в каком-то провинциальном сибирском архиве – «культурная работёнка, мечта исстрадавшихся в тяжёлой борьбе с землёй рощапкинских предков: папочки, картотеки, библиотечный синий халат». На службе Рощапкина больше всего раздражали «заезжавшие из Москвы аспирантки». Почему – автор объясняет довольно подробно: «Эти чёткие[22] девы все как одна разрабатывали благодатную жилу рабочих движений. И рыскали по сибирским городам, теперь уже по сибирским, в поисках неистощённых залежей фактов. Рощапкин неизменно выдавал им книгу местного краеведа, не жаждущего славы старца, у которого вся классовая борьба этого края с конца прошлого века по первую четверть этого нарисована была рубцами и шрамами тела, переломами многих костей. И книжка эта, потрясающая по детальности фактов, была последней классовой битвой старого работяги. Уж кто-кто, а чёткие московские девы это ценили».

Далёкая от житейской чёткости «душа Рощапкина хотела бескорыстного и большого». Для того чтобы бросить «личный вызов бледным и нервным девицам, которые мусолили скудными мыслями горечь, кровь и светлую боль рабочих движений», Рощапкин возвращается к теме своей давней курсовой работы. Кроме того, он видит «особую торжественность, подкупающую глупость в том, чтобы в дальнем сибирском городе писать о Каролингах».

Возмищев, в отличие от Рощапкина, примыкает в конце концов к лагерю «чётких московских дев», чем и объясняется двойственность этого персонажа, вроде бы не совершающего на протяжении действия романа ничего плохого, но вызывающего при внимательном чтении если не антипатию, то настороженность.

Сначала Возмищев мечтает написать диссертацию, посвященную «диалектальным различиям в местной речи давних русских поселенцев в устьях сибирских рек, а также влияние на их речь словаря местного коренного населения». Импульсом к созданию этого исследования, отнюдь, кстати, не фантастического, а вполне актуального даже для современной филологической науки, послужила чистая случайность: перебирая «для какой-то курсовой работы» архивные акты времён землепроходцев XVII века, Возмищев наткнулся на свою собственную фамилию, принадлежавшую «служивому человеку» Сидору Возмищеву – соратнику Семёна Дежнёва. В этот момент Возмищев испытал чувство приобщения к той самой «биологической крепкой ярости» настоящей истории, из которой он, как дитя своего вполне комфортного обывательского времени, был давно и, видимо, навсегда выброшен. «Я вдруг представил себе, – исповедуется перед читателем Возмищев, – давнего своего предка, который был крепким отчаянным мужиком, который вламывался в дикие пространства Сибири». Эти чувства и заставили Возмищева «взяться за казаков-землепроходцев». Его научный руководитель, «бывший» граф и блистательный эрудит, скептически отнёсся к филологическим мечтаниям ученика. «Не думаю, – сказал он, – чтобы на этом материале вы перевернули славянскую филологию. Тема стара, можно сказать, избита». Однако он всё-таки благословляет Возмищева взяться за кропотливый лексикографический труд. «Нельзя забывать, – наставительно произносит профессор, – о тех мужиках, что в семнадцатом веке проскочили Сибирь. Они несли в своих котомках культуру России. За их спиной был и Архангельск, и Новгород. Они шли как миссионеры русской земли, и души их были чисты и устремлены в незнаемое. Поставить русскую избу на азиатском пределе? Разве это не достойно мечты? Я вам помогу».