Олений заповедник

Тем временем дни мирно текли, и одна за другой следовали ночи, когда лампа на столике у кровати отбрасывала золотистый свет. Айтел снова и снова проделывал тот путь, в который отправлялся уже столько раз и столько раз останавливался. Он считал Илену мягкой, нежной, гордой, когда они занимались любовью, и видел в ней женщину, рожденную воображением, а не девицу со своей историей. Теперь они любили друг друга спокойно, нежно – Айтел испытывал именно такое чувство снова и снова, – и первые ночи их близости, которые он считал тогда такими необыкновенными, казались ему в сравнении с тем, что было сейчас, лишь хорошо проведенным часом в гимнастическом зале. И Айтел чувствовал изменения в скорости телесных процессов помимо изменений в мозгу, словно все его нервы и органы, до смерти уставшие, возвращались к жизни, таща за собой и мозг, словно Илена была для него не только женщиной, но и целебным бальзамом. Он надеялся сохранить такое представление о ней, надеялся, что старый сноб не станет больше мучить его мелкими промашками Илены, ее невежеством, неумением быть ничем, кроме самки. Он будет жить с ней у себя в доме, будет подкрепляться, делать то, что требуется, и тогда сможет выходить из дома и сражаться.

Айтелу понравились эти недели. У него было такое чувство, словно он – выздоравливающий больной, к которому возвращается аппетит и силы прибывают каждый день. Он часами сидел во внутреннем дворике своего бунгало, думал, мечтал, набирался сил. А ночью, нагревшись солнечным теплом, они лежали в постели и наслаждались друг другом, всякий раз удивляясь, что забыли, как им было хорошо, и каждый миг казался им лучше предшествующего. «Плохая память так необходима страстным любовникам», – с улыбкой думал Айтел.

Ему мнилось порой, что он живет в рожденном опиумом сне, ибо ничто не казалось реальным, кроме ожидания ночи, когда они легко, повинуясь возникшему желанию, сливались, предвкушая наслаждение, и слегка продвигались вперед в познании друг друга, при этом всякий раз он выходил из соития обогащенным. Снова и снова он напоминал себе, что ничто не вечно и та нежность, какую он так ценил, возможно, не столь привлекательна для Илены – их первые ночи вместе были ведь совсем другими, – но у нее спектр причуд был не менее сложным, чем у него, и потому он верил, что они будут меняться вместе.

У них, конечно, были ссоры, были неполадки, но они и от этого получали удовольствие. Илона настояла на том, чтобы он рассчитал уборщицу, так как домом она может заниматься сама. И Айтел согласился, довольный ее предложением и зная, что надо экономить деньги. Только вот Илена была плохой хозяйкой и беспорядок в доме раздражал его. Их схватки вошли в программу дня – приготовление завтрака могло окончиться трагедией, но для Айтела эти ссоры были в новинку, они забавляли; в прошлом препирательства с женщинами оканчивались ледяным молчанием, так что ему нравились ссоры с Иленой. Он покритикует ее за что-нибудь, и она взрывается. Она не выносила критики.

– Я тебе надоела, – говорила она, – ты меня не любишь.

– Это ты меня не любишь, – говорил он ей. – Стоит мне намекнуть, что ты не идеальна, и ты можешь схватить мясной нож, чтоб прикончить меня.

– Я знаю. Ты считаешь, что я недостаточно для тебя хороша. Помнишь, что было напечатано в газетах? Ты говоришь, что я не люблю тебя, потому что ты меня не любишь. Прекрасно. Я ухожу. – И она делала шаг к двери.

– Вернись, Бога ради, – приказывал он ей, и через пять минут все было забыто.

Он понимал. Он знал: за всем этим стоит то, что она не верит своему счастью, ожидает, что оно кончится внезапным взрывом, и судит об опасности не по ссорам с ним, а по тому, как он эти ссоры заканчивает. А они порой оставляли его без сил, вызывали досаду, у него возникало чувство, что он привел в дом коварное животное. Ее беспокойство по поводу того, что он думает, было неизмеримо.

У них была всего одна ссора из ревности, и затеял ее Айтел. Они столкнулись в баре с Фэем, он сел за их столик, был любезен с Иленой, и она, уходя, пригласила его зайти как-нибудь к ним. Айтел был уверен, что Фэй безразличен ей, но дома обвинил ее в том, что она домогается Мэриона, – говорил, а сам чувствовал, что это неправда, что при ее своеобразной способности любить измены не сохранялись в ее памяти, не оставалось даже картины того, что происходило. Подобные картины возникали в мозгу Айтела, и он хранил их как куратор. У него было одно-единственное настоящее сокровище, все остальное он заимствовал у Муншина. Поэтому Айтел заставлял себя испытывать боль, считая, что, расставшись со своей ревностью, утратит представление о том, как Илена может ранить его, эта женщина из женщин, которая способна причинить ему боль, после того как не один десяток из них не вызывал у него ничего.