Ольф. Книга третья

Было слышно, как под шум лившейся воды Маша напевала что-то попсово-приторное. Я подошел к двери, собрал волю в кулак, постучал, выждав две секунды, вошел. За занавеской Маша мылась под душем, песня продолжала звучать, на меня опять не обращали внимания. Так и должно быть, несмотря на мои вызванные предрассудками ожидания. В том и смысл совместного пользования санузлом. У меня же колотилось сердце, дыхание сбивалось, руки потели. Казалось, достаточно мне приспустить спортивные штаны и трусы, как занавеска отдернется, и обнаженная «тетя», сверкая непредназначенными для меня прелестями, уставится на предмет моего стеснения. Я стоял, как пригвожденный. Оказывается, как же это трудно – сделать обычное, в сущности, дело при постороннем человеке.

Ничего, главное – начать, дальше само пойдет. Надо собраться, отрешиться от лишних мыслей и эмоций, и заставить себя.

Смутно видимая сквозь пластик Маша оттирала подмышки и громко напевала, иногда отплевываясь от попавших в рот капель, до моего волнения ей не было дела. Я поднял стульчак унитаза. Приспустил штаны вместе с трусами. Вытащил…

Занавеска сдвинулась, к умывальнику высунулась Маша, потянувшаяся за шампунем. Я машинально обернулся, хотя нисколько не желал этого.

Груди… Живот… Идеальная гладкость ниже пупка… Все сверкало от воды и брызг, словно кожу осыпали бриллиантами.

Я не знал, что делать. И не мог что-то делать. Мышцы окаменели.

В какой-то миг Маша поняла, что в помещении что-то не так, лицо повернулось ко мне, остекленевше замершему под ее взглядом.

– Ой, ты тут? – Ее глаза невольно скосились вниз, на суетливо упрятываемое мной под одежду. – Я не слышала, как ты вошел.

Занавеска задернулась, Маша продолжила заниматься своими делами. Даже петь продолжила – с тех же слов, где прервалась. Будто ничего не произошло.

Я вышел, так и не сделав, что собирался. Продолжить не хватило духа. Ноги дрожали, я бухнулся ничком на свою постель и долго лежал, пока хлопанье двери и шаги в соседнюю комнату не сообщили, что заведение освободилось.

Ни слова не было сказано о произошедшем. Для Маши ничего не случилось. А для меня?

У меня голова шла кругом. Происходило что-то неправильное, я понимал что именно, но неправильным оно было лишь для меня. Маша проблемы не видела и получала от такой жизни удовольствие. Получается, проблема – в моих мозгах. Будь со мной Люба, события развивались бы иначе, а сейчас мне одновременно хотелось противоположных вещей: разругаться с Машей вдрызг из-за ее привычек и, в то же время, продолжать жить невозможной в других условиях жизнью, прекрасно представляя, что ничего подобного у меня никогда ни с кем не повторится.

Я видел Машу голой. Сегодня состоялся, так сказать, бартер: невольно показав себя еще раз, «тетя» увидела сокровенное достоинство «племянника». Отсутствие родства доставляло душе лишние муки, сознание металось в поисках правильного решения и не видело его. Или не хотело видеть. Меня терзали сомнения. Сосуществование с Машей в одном помещении напоминало жизнь в районе тлеющей «горячей точки», где иногда постреливают и в любой момент может бабахнуть, причем так, что ног не унесешь. Особенно обидно, что это не моя война, я оказался здесь случайно.

По квартире дефилировала белая футболка, а при сидении на кухне, когда выбранный Машей стул находился напротив меня, валянии на диване перед телевизором и наклонах из-под футболки случайному зрителю открывалась широкая белозубая улыбка трусиков. Радовало одно: нижнее белье, носимое Машей, не было стрингами и похожими на них конструкциями из утопающих в теле ниточек, иначе мои дремучие инстинкты взорвались бы от напряжения. Но. Даже прикрывая самое важное, то есть будучи достаточно ханжеским по сравнению с тем, что пропагандировали интернет и кинематограф, этот предмет интимной одежды не предназначался для взглядов чужих мужчин. Приятно, что Маша не относила меня в разряд чужих, но это же и напрягало.

Я с удовольствием представлял Любу дома в футболке и трусиках, лицезреть в таком виде мечтал, но видеть вживую не приходилось и, к сожалению, придется нескоро. Я понимал, что ходить в таком виде при посторонних неприлично, и если Люба приедет и застанет Машу в подобном, с позволения сказать, «одеянии»… Я сгорю со стыда, а реакцию Любы лучше не представлять. Женская красота – понятие в некотором роде интимное, ее дарят определенному мужчине, а мужчины считают красоту своей женщины личной собственностью. Потому, кстати, мусульмане наряжают прекрасную половину человечества в паранджу, чтобы даже лиц не показывать. Потому что «мое»! Пусть оно и ходит на собственных ногах. Люба понимала, что ее скрытые прелести принадлежат мне, и откроется она только передо мной.