Ольга, лесная княгиня

– Две тысячи лодей было у нас, и в каждой – по сорок человек! – рассказывал ей сперва полянский боярин Будислав, потом старые варяги Руалд и Стемир. – Кейсар греческий цепями гавань загородил, так Олег Вещий велел лодьи на колеса поставить и паруса поднять! Так мы к стенам и пошли, а греки как увидали – враз со страху того…

Эльга улыбалась, не веря: да как это возможно?!

Однажды она все же задала этот вопрос молодому боярину Жизняте: этот родич Олега, приветливый и разговорчивый, сразу ей понравился.

– Почему же все так не ездят? – смеясь, спросила она. – Если бы по полю можно было бы ездить на лодьях с парусами, кто бы стал волов и лошадей запрягать?

– Всякому нельзя, – со вздохом сожаления ответил Жизнята. – Князь наш вещим потому и был – сильные слова знал, и по воле его случалось всякое, небывалое. Да умер, никому тех слов не передав, как и мудрости своей.

И посмотрел на Эльгу вопросительно.

Будто подумал: а вдруг кому и передал?

Поход Олега на Царьград уже оброс баснословными подробностями, но добыча и выгодный для русской торговли договор, вслед за ним заключенный, несомненно, были правдой. Те самые Руалд и Стемир – то есть Хроальд и Стейнмар, нурманы родом – не только участвовали в походе, но и состояли в числе послов, несколько лет спустя заключивших договор между русью и греками. Кроме них, ныне в живых оставался еще один из тех людей, Лидульв, но он, совсем старый и больной, никуда уже не ходил, доживая век на собственном дворе, поставленном благодаря воинской удаче его вождя.

Во многом благодаря договору с Царьградом Киев за последние десятилетия разросся. А русские купцы теперь могли по полгода жить в Царьграде за счет тамошнего кейсара, торговать беспошлинно и улаживать все возникающие споры по закону.

Как вскоре Эльга поняла, не только старые варяги вздыхали по прошлым временам. Подросли молодые удальцы, желавшие повторить подвиги предков и привезти не меньше дорогой добычи.

Но Олег Моровлянин был глух к этим желаниям: выгоды торговли уже привели в Киев не меньше цветного платья, драгоценностей и прочего добра, чем походы. Его поддерживали купцы, которым был выгоден мир, и старейшины, наладившие сбыт своих товаров в обмен на паволоки и серебро.

О новом Олеге Вещем мечтали только молодые, не успевшие отличиться, и знать более отдаленных мест, в те времена еще не имевшая связей с русью.

– Вот воротится княжич Ингорь, мы с ним еще потолкуем! – не раз и не два слышала Эльга. – Вот это удалец, так это да! А деревляне… А уличи…

О своем будущем муже Эльга услышала немало.

Его собственная дружина ушла с ним, но разговоров о ней было много. После успешного уличского похода, вернувшись в Киев с добычей, многие его люди той же осенью на радостях женились и поставили собственные дворы. Еще совсем свежи были воспоминания о сплошной череде свадеб, и Эльга много смеялась, слушая, кто у кого перехватил невесту, кто с кем подрался и прочие байки. Друзья ставились поблизости друг от друга, и их свежие дворы образовали целый конец, еще засыпанный щепой и стружкой – его называли «Ингоречи» или «Ингорев конец».

Близкую женитьбу молодого вождя киевляне приветствовали горячо и шумно, осыпая его похвалами за отвагу и удачу.

Словом, за этот месяц Эльга выросла в собственных глазах на две головы: в Плескове она не вполне понимала, как возвышает ее родство с Олегом Вещим и обручение с Ингваром.

Нужно было попасть в Киев, чтобы это понять.

Для самого Ингвара тоже ставили двор.

Но поскольку он тут бывал редко и недолго, надзирал за делом его кормилец Свенгельд. Подросший воспитанник больше не нуждался в том, чтобы его сопровождали и давали советы, поэтому Свенгельд устроился в Киеве, где тоже, разумеется, имел просторную и богатую усадьбу за высоким частоколом.

С ним Эльга познакомилась в первые же дни. Свенгельд, уже седой, без двух пальцев на правой руке, имел такой же свернутый на сторону нос, как у сына: это выглядело как проявление семейного сходства, хотя Эльга знала, разумеется, что сия «красота» остается от сильного и второпях плохо вправленного перелома. Такие носы были чуть ли не у половины повоевавших кметей. Немногословному Свенгельду с его пристальным взглядом глубоко посаженных серых глаз этот нос придавал еще больше внушительности.

Он не стал рассказывать Эльге о подвигах ее прежней и будущей родни.

Усевшись и приняв позолоченную греческую чашу стоялого меда – с такой равнодушной небрежностью, будто глиняную самолепную, – он принялся повествовать о собственных предках.