Оля

Наконец, он поднялся на ноги, сведя мое преимущество на нет.

– Попробуй только пикнуть кому-нибудь, – прошипел Кирилл и вышел из кабинета.

А то что? Убьет?

…

После стольких событий я не смогла заснуть. Проворочавшись примерно с час на своем диване, я сдалась и побрела на кухню.

Кирилл сидел за столом. Перед ним стояла початая бутылка с чем-то коричневым и стопка. Закусывал он грушей.

Да, плохой способ снимать стресс выбирают в этом семействе.

Я заварила себе чай и поискала джем. Не нашла – наверно, закончился – и достала из холодильника банку с шоколадной пастой.

Он молча наблюдал за мной, а когда я, наконец, уселась за стол, поинтересовался:

– Ты меня презираешь?

Я зачерпнула ложкой из банки. Ну что тут сказать?

– Честно? – спросила я.

– Честно, – согласился он.

– Есть маленько.

Он хмыкнул и опрокинул стопку в рот. Поморщился. Отрезал ломтик груши и принялся жевать его.

Я выскребала пасту из банки, запивала ее чаем и смотрела на Кирилла, ожидая продолжения. После еще одной стопки он, наконец, спросил:

– Как ты думаешь – легко быть сыном академика?

Я пожала плечами.

– Понятия не имею. У меня никогда не было отца-академика.

– А кто твой отец?

– Он был шофером, – ответила я.

Кирилл понимающе кивнул головой.

– Повезло тебе. У тебя было нормальное детство…

Да что ты знаешь, избалованный мальчишка! О! Я столько могла бы рассказать тебе о своем счастливом детстве!

– …Тебе не напоминали каждую минуту, чей ты сын…

Наверно, ему следовало сказать «чья ты дочь», но я не стала его поправлять.

– …И не призывали быть во всем похожим на отца.

– А что в этом плохого? – полюбопытствовала я, облизывая ложку.

– А то, что я был в постоянном напряжении. Мне нельзя было расслабляться. Я не мог позволить себе быть вторым. Ведь я же Ордынцев. Я должен был быть только первым. Во всем. Тем более в учебе.

Честно говоря, мне было сложно представить себе такое. Моя успеваемость никогда никого не волновала.

Отец, когда бывал трезв, интересовался совсем другими вещами. Если же он был пьян, его вообще ничего не интересовало. Кроме одного. Но это была не моя учеба.

– И что? Ты в знак протеста получал двойки?

Кирилл усмехнулся.

– Я окончил школу с медалью.

Ого! Это было круто. Я скромно умолчала про свой аттестат. Нет, по основным предметам у меня были пятерки и четверки. Зато по физре и немецкому преподы согласились поставить мне тройки только после личного вмешательства директора. Ну не любила я физкультуру и вредного учителя немецкого языка!

Кирилл опрокинул в рот очередную стопку.

– Может, хватит? – предложила я. – Этим ты все равно ничего не исправишь.

– А я и не хочу ничего исправлять. Я лишь хочу ни о чем не думать.

Мы помолчали.

– Что ты рассчитывал найти в столе? – спросила я.

– Деньги, – сказал он. – Мне очень нужны деньги.

– Зачем?

– Не твое дело.

Я пожала плечами. Не мое – так не мое.

– Когда он умрет? – спросил Кирилл.

Я сжала челюсти. Мне отчаянно хотелось вцепиться ногтями в это красивое лицо.

– Потерпи, – процедила я сквозь зубы. – Осталось немного.

– Я не могу ждать! – закричал Кирилл и грохнул кулаком по столу.

Бутылка и стопка подпрыгнули, жалобно звякнув.

– Ты омерзителен, – сказала я. – И ты недостоин такого отца, как Виктор Петрович.

Его пыл угас так же внезапно, как и возник. Он уронил голову на руки. Ну вот, теперь мне только пьяных слез не хватало!

Разговаривать с ним в таком состоянии было бесполезно. Наутро он все равно ничего не вспомнит. Уж я-то знала.

Но все же не смогла удержаться.

– Хватит себя жалеть, – сказала я. – Ты молодой и здоровый мужик. У тебя вся жизнь впереди. Перестань оправдывать – или не оправдывать – чужие ожидания. Оправдывай свои.

Он не ответил мне. Наверное, уснул.

На следующее утро Кирилл сделал вид, что ничего не произошло. А может, он и вправду ничего не помнил.

С каждым днем он становился все мрачнее, но стол Виктора Петровича больше открывать не пытался.

…

– Оля, пообещай мне одну вещь, пожалуйста.

– Какую, Виктор Петрович?

Его черты исказились от боли. На лбу выступила испарина.

Мое сердце обливалось кровью. Но все, что я могла сделать, это обтереть ему лицо и ждать, когда подействует укол, поставленный десять минут назад.

– Ты знаешь, что такое эвтаназия?

Я похолодела.

– Знаю. Только она у нас запрещена.

Виктор Петрович слабо усмехнулся.

– Не бойся. Я не буду тебя просить убить меня. Мне всего лишь нужно, чтобы у меня под рукой всегда были мои таблетки от бессонницы. Ты не можешь мне в этом отказать.

Я беспомощно молчала. Виктор Петрович забеспокоился.

– Оленька, ты же понимаешь, что это мое право – решать, когда и как уйти из жизни?

Я понимала.

– Тогда помоги мне. Пожалуйста.

Мне было плохо. Так плохо, как никогда в жизни. И посоветоваться было не с кем.

Конечно, можно было бы поговорить с Пашей, но почему-то я чувствовала, что его это не касается. Это был мой выбор. И только мой.

…

Я прочитала Эриксона, затем Горина, потом снова Эриксона. Мне было страшно, но смотреть на муки Виктора Петровича было еще страшнее.

Все оказалось не так уж сложно. Сначала я попробовала подстроиться под его движения, дыхание и мимику и повести его за собой. У меня получилось!