Олимп

Красноватое сияние озарило каждый закоулок, укрыться Даэману стало негде. Из гущи пыльного облака вознёсся грозный,,зловещий, ни на что не похожий рёв: как будто бы страшные проклятия на ужасном, нечеловеческом языке записали на плёнку и прокрутили задом наперёд.

Молодой мужчина не спеша зарядил самострел, последний раз обернулся на багровую гору в дыре, пробитой посреди небосвода и Парижского Кратера, и лёгкой трусцой, без паники, побежал к Дому Инвалидов.

25

Никто расставался с жизнью.

Харман возбуждённо расхаживал по комнатке на первом этаже Ардис-холла, приспособленной под импровизированный – и большей частью бесполезный – лазарет. Здесь находились книги для «глотания» с анатомическими таблицами, с описанием того, как оказывать первую помощь, лечить переломы костей и так далее, однако до сего дня один лишь Никто имел дело с более серьёзными ранами. Двое из тех, кого захоронили на свежем кладбище у северо-западного края ограды, скончались от боли в этом самом лазарете.

Ада не покидала супруга с тех пор, как он, пошатываясь, вошёл через северные ворота. Целый час она то брала его за руку, то прикасалась к локтю, словно желая увериться, что муж действительно здесь, подле неё. Только что Харман и сам лежал на соседней койке рядом с Никем, лечил глубокие порезы. Некоторые пришлось зашивать, и это было больно. Однако ещё больнее оказалось пользоваться самодельными обеззараживающими жидкостями – то есть, попросту говоря, неразбавленным спиртом и чем-то ещё в этом роде. А вот грек получил чересчур серьёзные раны, чтобы надеяться на доморощенные средства. Товарищи как могли смыли грязь, наложили несколько стежков на пострадавший скальп, обработали открытые участки плоти антисептиком – бородач даже не очнулся, когда на них лили алкоголь, – но рука была слишком сильно повреждена; она и на теле-то еле держалась при помощи потрёпанных связок, обрывков соединительной ткани да покалеченной кости. Не успели самозваные лекари наложить повязки, как те промокли от крови.

– Он умирает, да? – подала голос Ханна. Несчастная не выходила из лазарета ни на минуту, даже для того, чтобы сменить обагрённые одежды.

– Похоже на то, – сказал Петир. – Да, бедолаге не выжить.

– Почему он не приходит в себя? – промолвила молодая женщина.

– Должно быть, всему виной сотрясение мозга, – отозвался девяностодевятилетний. – Вряд ли это из-за рваных ран.

Ему захотелось выругаться. Это надо же, «проглотить» сотни томов по хирургии, а толку-то? Всё равно в подобных условиях и без опыта никто не рискнёт вскрывать голову ещё живого человека, чтобы ослабить внутричерепное давление, а если даже рискнёт… Так или иначе Одиссей-Никто обречён.

Ферман – добровольный санитар примитивного лазарета, «проглотивший» больше медицинских книг, чем Харман, задумчиво поднял голову (на случай операции он уже правил пилу и мясницкий нож), а затем негромко сказал:

– Скоро придётся решать, что нам делать с его рукой. – И он вернулся к точильному камню. Ханна повернулась к Петиру:

– Я слышала, он пару раз начинал бормотать по дороге. Ты хоть что-нибудь разобрал?

– Не совсем. Почти ничего. Кажется, это был язык, на котором говорил другой Одиссей, из туринской драмы…

– Греческий, – вставил супруг Ады.

– Не важно, – произнёс молодой человек. – Два слова прозвучали по-английски, но тоже без особого смысла.

– Какие слова? – встрепенулась женщина.

– Что-то там про «ворота»… И потом «взломать»… Вроде бы. Он еле слышно лепетал, я пыхтел, а стражники кричали… Мы уже приближались к северному входу. Наверно, хотел сказать: мол, если не откроют, взламывайте.

– Ерунда какая-то, – нахмурилась Ханна. Петир пожал плечами:

– Чего только не ляпнешь, когда ты почти в отключке.

– Возможно. – Харман прикусил губу, вышел из лазарета под руку с любимой женщиной и принялся расхаживать по просторному особняку.

Примерно пятьдесят человек из четырёхсот поселенцев Ардис-холла ужинали в главной столовой.

– Ты бы поела. – Супруг нежно погладил Аду по животу.

– А ты проголодался?

– Нет ещё.

Правду сказать, свежие раны в ноге не давали ему покоя, и еда всё равно не полезла бы в горло. Или же дело было в Одиссее, который лежал в лазарете, истекая кровью и наверняка умирая?

– Ханне придётся туго, – шепнула Ада.

Девяностодевятилетний мужчина рассеянно кивнул. Что-то по-прежнему грызло его подсознание, некая неуловимая мысль, которая упрямо не желала облекаться в слова.