Олимп

Орфу Ионийский по-прежнему оставался слепцом, однако родители не боялись, что он в кого-нибудь или во что-нибудь врежется, даже когда восемь или девять самых отважных малышей из Ардиса босиком карабкались на гигантский панцирь. По обыкновению, краб отвозил детей вниз, в долину. Семилетний Джон как один из старших восседал на самом верху.

Большой моравек беззвучно плыл на реактивных струях по воздуху. Его движение можно было назвать торжественным, когда бы дети на железной спине не прыскали громко в ладошки, а позади не тянулся хвост из орущей ребятни. Процессия следовала от веранды между кустами и новыми домами за старый вяз и вниз, в долину.

В неглубокой низине, чудесным образом укрытой от всяческих построек и взрослого надзора (за исключением нескольких родителей), дети сползли с панциря и рассыпались по склонам зелёной чаши. Джон, как обычно, уселся ближе всех к рассказчику. Мальчик обернулся и помахал отцу, однако не стад возвращаться, чтобы сказать «привет». История – прежде всего.

У Ады почти отнялась рука, и Харман принял у неё посапывающую Сару. Мужчина заметил у живой изгороди Манмута, кивнул ему, но маленький моравек видел только закадычного друга и ребятишек.

– Расскажи ещё раз про Гильгамеша! – потребовал шестилетний мальчик.

Гигантский краб медленно покачал корпусом из стороны в сторону, будто бы отрицательно помотал головой.

– Похождения Гильгамеша уже закончились, – объявил он. – Сегодня начинаем другую историю. Дети завопили от радости.

– Я буду рассказывать ее долго-долго; – промолвил Орфу, так что даже Хармана заворожили многообещающие нотки в его рокоте.

Ребятишки опять возликовали. Двое мальчишек сцепились и в обнимку скатились с холмика.

– Слушайте внимательно, – произнёс огромный моравек.

А сам длинным суставчатым манипулятором бережно разнял шалунов и рассадил их на склоне в нескольких футах друг от друга. Теперь его чарующий раскатистый голос завладел всеобщим вниманием.

Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына,
Грозный, который ахеянам тысячи бедствий содёлал:
Многие души могучие славных героев низринул
В мрачный Аид и самих распростер их в корысть плотоядным
Птицам окрестным и псам (совершалася Зевсова воля),
С оного дня, как, воздвигшие спор, воспылали враждою
Пастырь народов Атрид и герой Ахиллес благородный…[91]