Олимп иллюзий

Возвратить, возвратить его, бедняжку, снова в зеркало, собрать из осколков и любоваться им. О, как это славно, когда кто-то страдает, что кому-то так мучительно больно, так, так, еще чуть-чуть, потерпи, дай нам вдохнуть, подышать, какие прекрасные муки, какая прекрасная медленная смерть, какая замечательная агония, о, как он дергается, как хрипит, как вылезают глаза из орбит, и какие у него чистые белые белки, посмотрите! И, конечно, эрекция, о, вот это называется стоит! Да-да, у всех задушенных эрекция, это, знаете ли, и есть жажда жизни, они, задушенные, понимаете ли, рвутся обратно к жизни, а уже все, нельзя-с обратно, вот так-то, а хочется из петли, вот в чем трагедия, вот в чем красота, что обратно-то уже нельзя-с! И эти печальные глаза с пересудой, что когда-то все же и я была влюблена, что и я была влюблена в Романа, на первом курсе – как Машка, Сашка, Глашка, Наташка… Но он так и не… а может быть, и… разок или два… так было ли?., увы, так и… Какие многозначительные точки под носом у некоторых, как будто бы утром там еще прорастали усы. Брр-р…

– А нас? – грозно зарычали самцы, крепкие мускулистые дружки с фирмами, вовремя побросавшие свои аспирантуры.

– Ах, вы мои колбаски, и вас!

Роман стал чмокать, уворачиваясь, мужские лица. Так иногда целуют коней. Не задеть бы глянцевое, не разлить, не опрокинуть, не разбить копытце.

– Осторожнее.

– Док, а где тапочки? Ты дал ему тапочки?

Отцеловав старых дружков и их подружек (с последними, впрочем, еще можно было бы где-нибудь в темных комнатах, при приглушенном торшерном свете…), Роман расстегнул куртку, обнажая на мгновение недоглаженное, и сел, как за рояль, прислонившись к.

– Итак, все в сборе, – крякнул Док, крепко растирая кулаки, складывая и раскладывая суставы, так, что даже забелели, засинели костяшки. – Я сыграю вам, как и обещал, Дебюсси. Эта старая соната называется «Лунный свет».

И он мощно сел за небольшое плоское диджитальное пианино, возвышающееся на тонких подставках, как на тонких и элегантных козлах.

Козлы были неким приспособлением для выше земли (неправильно), выше уровня, с которого нельзя достать, с которого трудно (правильно) подавать все выше и выше, туда, наверх, куда, и козлы, между прочим, можно надстраивать. Можно наращивать, поднимать и стремить, чтобы они – о, Main Got, – уже будут вырастать (неправильно), выстраиваться в леса, были козлы, а стали леса, целые леса козлов, так незаметно рассказывал Дебюсси, строил понемногу из черных и белых клавиш свой музыкальный свет, стремил его крылья наоборот к Луне, как к своему источнику (а не к зеркалу, как думают некоторые), ибо так строят башню, так все мы строим башню, ибо все мы обречены, диджитал, о, эти несчастные коды, у кого сколько и сколько у кого; башня поднималась к Луне, прозрачная тонкая, черно-белая, из эфирных черно-белых клавиш, как будто через эфир, как будто давний, шаболовский еще, голубой глаз стремил передачу, послушай, это было в старые времена, когда мы еще и в самом деле были молоды и когда у нас было будущее, полное неизвестности, о чем знал только ветер, и когда почки еще только набухали, и листья малые, как дети, не знали, как им расти; но почему же все, что вырастает, вырастает в работу, дачу, машину и заграницу? путем повторений, а мы тогда в первый раз… Дебюсси испускал тончайшее, обволакивал, как паук, и сосал блаженно, высасывал, наливался, густел, через эфир просвечивало уже красненькое. Застыл и Роман, мучительное сладкое высасывание высасывало его изнутри, что уже не было у него ни почек, ни печени, ни поджелудочной, что уже высасывало мозг, да, блять (неправильно, правильно – блядь), мозг…

– Дон Хренаро, ты спишь?

– Нет, тихо, тсс-с… Сейчас все начнется.

– Нет, нет, Хренаро, тебя давно нет, и меня давно нет. Чему же тогда начинаться?

– Подожди, это все только так кажется.

– Как будто снится?

– Это, типа, все рябь. Как лунный свет.

– Типа, было и пройдет?

– Ну, да. Это как бег.

– Хренаро, а что же тогда остается?

– Ну, если честно, то ни хера не остается. Но ты молчи, ты слушай, сейчас все еще только начинается.

– И будет сосать?

– Уже сосет.

– О, как хорошо, Хренаро, как славненько…