Олимпиец

Когда подошла машина, Рон сказал Сэму: «Дальше мы справимся сами, спасибо», но Сэм не обратил внимания. «Осторожнее, Айк», — сказал он, помогая мне сесть сзади, и тут же сел рядом. В дороге никто не вымолвил ни слова, а Сэм, держа мою руку повыше локтя, то и дела сжимал её.

Хотелось вовсе избавиться то этой проклятой ноги, с этим дурацким желанием я жил несколько дней. Она словно была не моя, не имела ко мне отношения. Внутри у меня всё оставалось прежним — та же уверенность в себе, та же сила, как на дорожке, когда я начал ускорение. Будто в мощной машине вышло из строя шасси, только шасси можно заменить, а у меня что есть, то и есть.

Потом, когда мне стало лучше, всё остальное исчезло, осталась только одна эта мышца, всё свелось к ней, ни о чём другом я не мог думать. Я всё время чувствовал, как она слаба, укреплять её было очень больно, но Сэм велел, и я его слушался.

Он поместил меня на лечение в какую–то римскую клинику, ногу прогревали диатермией, а повязка на ноге была как чёрная змея, очень тёплая; лечили ультразвуком — лежишь на спине, а тебе втирают масло в ногу, потом стержень начинает ходить вверх–вниз, очень горячий и приятный, но если его забывали двигать, он поджаривал, как в аду. При этом мышечные волокна растягивались и сокращались. Сэм читал мне пространные лекции о том, что именно произошло, о внутреннем кровоизлиянии; проводил пальцем по мышце и говорил: «Всё будет хорошо, через две недели — лёгкая тренировка». Но я не мог смотреть так далеко вперёд, хотелось только поскорее выбраться из Рима, подальше от этой Олимпиады, от проклятой деревни, где всё мне напоминало об этой напасти.

Я умолял Рона Вейна и Деса Виктора, начальника команды, отправить меня домой. Но они ни в какую, заказан чартерный рейс на всю команду. Рон говорил: «Я понимаю, Айк, ты жутко расстроен. Мы тоже. Считай, что лечение — это большой отпуск. Бесплатный отпуск». Кому нужен такой отпуск?

А Сэм распространялся: «Это неудача, и не более того. Всё зависит от тебя. Настоящий спортсмен делает выводы из своих неудач. Он использует полученные уроки, чтобы расти, как в процессе эволюции человек начинает ходить, а птица отращивает крылья. Ты проиграл достойно. Ты доказал себе и миру, что ты выдающийся бегун и можешь проявить свои лучшие качества в самый ответственный момент. Через четыре года ты ещё будешь выдающимся бегуном, окрепнешь духом и телом, станешь опытнее.

Думаю, на этой Олимпиаде ты бы победил. Наверняка сказать трудно, но ведь и ты верил в победу. Я говорю это не для того, чтобы терзать тебя, просто хочу, чтобы ты осознал свои возможности. До следующей Олимпиады соревнований предостаточно. Помни: то, что случилось с тобой здесь, — не поражение, а временная неудача. Твоя победа в Токио будет весомее, чем в Риме, потому что там ты победишь судьбу».

Всё было хорошо, пока он говорил, но потом я снова впадал в депрессию. С тех пор я часто себя спрашивал: если бы я победил или сразу уехал домой, романа с Джил не было бы? Он возник потому, что я был несчастным и подавленным?

Мне даже не хотелось вылезать из постели — лежишь себе, от всего отгородившись. Навещали меня Алан и Том, ещё кое–кто. Некоторых визитёров я не хотел видеть, делал вид, что сплю.

Когда я вышел из больницы, всё было ужасно. Я не мог нормально ходить, тем более бегать, и просто возненавидел эту чёртову ногу. По улице я едва тащился, все меня обгоняли. Но хуже всего было то, что я находился среди спортсменов, самых здоровых, самых крепких людей в мире, хорошо владеющих своими телами, — среди них я казался себе вдвойне калекой.

Я был знаком с Джил и раньше, она входила в команду уже около года и пару раз выезжала с нами за рубеж. Про себя я думал: миленькая, с хорошеньким личиком и точёной фигуркой, не такая, как другие. Остальные походили друг на друга, держались вместе, то и дело хихикали и не очень заботились о своей внешности; даже такие, как Джейн Кобэм, с которой я сошёлся в Лейпциге, не походили на нормальных девчонок. Когда они ложились к тебе в постель, они это делали как бы между прочим, в шутку, это им было всё равно что выпить или сходить в кино. Но Джил, слава богу, никогда не хихикала, было в ней что–то серьёзное, в глазах — у неё были красивые карие глаза, — когда она смотрела на тебя. Если она смеялась, то было над чем, и лицо её удивительно менялось, глаза смотрели по особенному, будто на всём свете только ты да она. Бывало, мы с ней болтали, но я ни разу не пытался её завлечь — во–первых, она не походила на других, а во–вторых, в олимпийский год я старался быть пай–мальчиком, особенно в поездках, перед соревнованиями. Я дал себе слово, что если выиграю золотую медаль — если! — то погуляю на полную катушку, своё от жизни возьму, а пока же — полное воздержание. Почти полное.