Олимпиец

Тут было от чего забеспокоиться, я говорил о своём состоянии и с Сэмом, и с Джил. Сэм сказал, что тут нет ничего неожиданного. Это естественная реакция не столько тела, сколько души. «Ты так долго нацеливал все свои силы на достижение рекорда. Потеря рекорда, пусть временная, повлияла на душевный настрой. Тебе надо немедленно поменять обстановку. Я это устрою». «И Джил так считает», — сказал я. Он весь напрягся, как кот перед собакой, и спросил: «Что она говорит?» Я ответил: «Что не меня что–то давит, и очень сильно». Думал, он станет возражать, но он промолчал, кивнул и ушёл.

Через два дня он прислал мне по почте два билета на самолёт до Майорки. Я показал их Джил: «Смотри, что Сэм нам прислал». Она посмотрела на билеты, даже не улыбнулась, только спросила: «Он тоже едет?» А я ответил: «Сэм? Вряд ли. У него тут слишком много дел — тренировки и спортзал».

Итак, мы отправились в Пальму. Сэм проводил нас в аэропорт и принёс Джил огромную коробку шоколада. «Присматривай за ним, — сказал он, — не разрешай долго валяться на солнце. И отвлекай его от мыслей о рекорде».

Эта поездка была как медовы месяц: мы лежали у моря, грелись на солнце, но главное — всё время были вдвоём и ни о чём не думали. Всю эту неделю мы эту неделю провели словно во сне. Джил выглядела великолепно, она быстро загорела, но могла нежиться под солнцем целыми днями. Она лежала на пляже в своём чёрном бикини, закрыв глаза, с лёгкой улыбкой. Я часто любовался её загорелым телом, руками и ногами с крохотным золотистым пушком, её дыханием. Я трогал её за плечо и звал в гостиницу, а она показывала мне язык и качала головой. Потом мы поднимались к себе в номер…

Очень хорошо помню эту комнату: мозаичный пол, сквозь опущенные шторы пробиваются солнечные лучики и светят на постель, на Джил, чертят на ней белые полосы. Я думал: чем бы сейчас занимался, будь я в Англии? Бегал бы с Сэмом в лесопарке. И от этих мыслей становилось ещё приятнее.

Однажды она сказала: «Первый раз мы по–настоящему вместе и ничто нам не мешает». Я сразу понял, что она имеет в виду, потому что и сам думал так же, но мне стало стыдно — ведь именно Сэм отправил нас сюда, хотя деньги, конечно, выложил Стен.

В другой раз она сказала без всякой причины, просто так: «Он будто тень». И я снова всё понял, и снова мне стало не по себе.

О рекорде я забыл и думать. Курорт, вокруг ничего не происходит, никто тебя не знает. Джил на эту тему вообще не говорила. Но однажды, когда мы грелись на пляже, я спросил: «Как думаешь, я верну его себе?» Она, понятно, догадалась о чём я, но спросила: «Что ты себе вернёшь?» Я ответил: «Рекорд, что же ещё?»

Мы оба лежали на полотенцах, подставив спины солнцу. Джил сперва помолчала, потом спросила: «Разве это так важно?» Я подумал, что ослышался, даже сел. «Господи, ещё как важно». А она, не поднимая головы: «Важнее всего остального?» Я спросил: «Что ты этим хочешь сказать?» — «Только то, что сказала». «Конечно, нет, — ответил я, — я никогда не говорил, что он для меня важнее всего остального». Она сказала: «Не говорил, но ведёшь себя именно так». Я был до того поражён, что не мог её понять: «А по–твоему, он не важен?» Она ответила: «Важен, конечно, важен». «Так в чём тогда дело?» Она приподнялась, опёрлась на локти, но смотрела перед собой: «Ты из–за этого меняешься» Я спросил: «Из–за чего?» Она ответила: «Из–за рекорда. Он довлеет над твоей жизнью. Над нашей жизнью». У меня даже дух перехватило от отчаяния. «Неужели ты не понимаешь, что я должен его вернуть?» Тогда она посмотрела на меня и спросила: «Зачем? Зачем это так уж нужно?» Я сказал: «Потому, что я его потерял. Что с тобой?» А она: «Но ведь ты снова его потеряешь». — «И снова верну». Но она не унималась: «И так до бесконечности, пока ты не состаришься и вообще не сможешь бегать».

Мне просто не верилось — неужели это говорит она, Джил? Мне всё казалось настолько очевидным, что и объяснять ничего не надо.

«А если бы ты установила рекорд, разве ты не хотела бы его удержать?» Она ответила: «Конечно, хотела бы, но я бы не стала такой одержимой, как ты. Ты себя ведёшь так, будто рекорд — твоя собственность. Страшно смотреть, как ты себя терзаешь. Не знаешь ни отдыха, ни покоя. Даже когда рекорд принадлежал тебе, ты только и думал, как бы у тебя его не отняли. Ты уже доказал, на что способен, все знают твою истинную цену, может, ты ещё и вернёшь себе рекорд, но даже если нет, к чему так убиваться?»

Я сказал: «Послушай, ну как ты не понимаешь? Если я лучший милевик в мире, значит, и рекорд должен быть у меня, так?» Она лишь взглянула на меня и снова улеглась на живот. Я постоял с минуту, глядя на неё, потом подумал: «К чёрту всё!» — и пошёл к морю.

«Среди тех, кто присутствовал вчера на ленче в Букингемском дворце, находились бывший рекордсмен в беге на милю Айк Лоу и его жена — спринтер Джил.

Айк сказал: «Герцог Эдинбургский, видимо, хорошо разбирается в лёгкой атлетике. Он о многом меня спрашивал, а потом сказал: «А ведь мировой рекорд вы должны нам вернуть».