Олимпия Клевская

Его ужас на этот раз не ускользнул от внимания наставника, и того словно озарило.

— А вы, — резко вопросил он, — хотя мы говорили не о вас, не помышляете ли и вы, часом, о трагедии?

— Вы ведь сами только что припомнили, как поручили мне роль Исаака, — робко промолвил послушник.

— Так то в "Жертвоприношении Авраама", в трагедии латинской. Я же имел в виду совсем другое.

— Отец мой…

— Не помышляете ли вы о трагедии французской?

— О отец мой, — воскликнул молодой человек, — вы всегда были так добры ко мне, что я бы ни в коем случае не осмелился сказать вам неправду!

— Mendax omnis homo… — наставительно произнес отец де ла Сайт.

— … pravus! — живо дополнил изречение Баньер. — Но я отнюдь не дурной человек и, следовательно, вовсе не желаю лгать. Ведь вы спрашиваете относительно моего призвания?

— Именно.

— Что ж, отец мой, отвечу прямо. С тех пор как я сыграл в вашем "Жертвоприношении Авраама" и прочитал со сцены ваши изумительные стихи, отведал всей этой роскоши мыслей и благородства чувств…

— Господь свидетель! — вскричал отец де ла Сант. — Сейчас этот несчастный возложит всю вину на меня!

— Вне всяких сомнений, отец мой, — промолвил послушник, — и это будет справедливо. Я ведь и знать не знал 0 театре. А кто навел меня на мысль о нем? Вы. Я не ведал даже, что такое настоящая роль. Кто же мне поручил исполнять Исаака? Вы. Кто репетировал со мной, направлял меня советами, ободрял рукоплесканиями? Опять вы, отец мой, всякий раз вы.

— О несчастный, несчастный, что вы такое говорите?

— То, отец мой, что если бы вы сделали "Жертвоприношение Авраама" французской, а не латинской трагедией…

— Умолкните!

— … к нынешнему дню она блистала бы не на жалких подмостках иезуитского коллегиума, а на всех знаменитых сценах Франции…

— Да замолчите же!..

— … в Версале, перед всем двором, перед королем. О, какие прекрасные французские стихи могли бы получиться из подобных латинских!

Si placet innocuo firmatum sanguine foedus Jungere…[11]

— Я уже сложил их, несчастный! — воскликнул отец де ла Сант и принялся декламировать:

Коль надо освятить завет меж Господом и мною, Пролью я кровь невинную своей рукою.

Но он тотчас спохватился и восликнул:

— О Боже, что это я?

И с тяжелым вздохом иезуит пояснил:

— Дело в том, что пожелай я, мне бы французские трагедии удавались не хуже, чем этому негоднику Аруэ.

— В таком случае, отец мой, — заметил послушник, сумевший взять ход беседы в свои руки, — вы, сочинитель трагедий, не вправе негодовать на меня за то, что я страстно желаю в них играть. Меня всегда учили, что без первоосновы нет завершения, без причины — следствия. Так вот: вы — первооснова, я — только завершение, вы — причина, я — всего лишь следствие.

— Ну, сын мой, — пробормотал отец де ла Сайт, взволнованный тем, какой оборот приняла беседа, и прежде всего той мерой ответственности, какую она на него налагала, — это вопрос слишком серьезный, чтобы я мог ответить на него ex abrupto[12]. Завтра, послезавтра, позднее мы вернемся к этому разговору.

— Ради всего святого, еще несколько минут! — взмолился Баньер, схватив почтенного иезуита за пояс.

— Ни единой секунды! — вскричал отец де ла Сант. — Слышите, слышите? Уже прозвонило два часа, и преподобный отец-настоятель Мордон ожидает меня с докладом.

И, вырвав конец пояса из рук молодого человека, автор "Жертвоприношения Авраама" исчез за поворотом коридора, оставив Исаака — Баньера в глубочайшем смятении чувств.

V ПРЕПОДОБНЫЙ ОТЕЦ МОРДОН

Смятение юноши было тем сильнее, что отец де ла Сант произнес слово "доклад".

А это слово повергало в ужас любого из послушников. Докладом называли своего рода журнал настоятеля, куда singulatim[13] вносил свою лепту каждый преподаватель, служащий или любой иной подвизающийся в коллегиуме, не говоря уже о некоторых докладах учеников, более прочих расположенных проливать свет благодати, или благодатный свет, — это можно трактовать, как угодно, — на деяния своих сотоварищей.

Наш незадачливый послушник был осведомлен об этом обыкновении отцов-иезуитов. Схожий с венецианскими доносами или португальской инквизицией, иезуитский доклад рисовался в воображении тех, кому он мог угрожать, во всем ужасающем величии, свойственном неведомому. Он возникал, подобно облаку, рождение которого всегда незаметно, но которое готово в любой миг — и почти всегда в самый неожиданный — внезапно разразиться громом и градом.

Обычай требовал, чтобы каждое слово, каждая мысль и каждое действие послушников подвергались безжалостному суду настоятеля. А для провинившихся итогом доклада было прежде всего предупреждение, иногда предложение объясниться и всегда — наказание.

Само собой разумеется, всякий иезуит, допрашиваемый настоятелем, обязан был представить ему достоверный отчет по любой затронутой им теме, даже если он рисковал навлечь гнев на самых дорогих его сердцу людей: на друга, члена семьи, родного брата…