Олимпия Клевская

— Поймите хорошенько, господин герцог: кардинал захочет управлять государством, польский король захочет управлять королевой, королева в свою очередь пожелает управлять королем. А королю, быть может, не слишком понравится, если им станет управлять его любовница. К чему приведет такое столкновение интересов? К войне абсолютно неотвратимой, к войне, в которой все стрелы посыплются на короля, то есть на нас. Так вот, я постарел, я начинаю толстеть. Говорят, эта упитанность мне к лицу, и утратить ее я не желаю. Вот почему я хочу покоя в этом доме — любой ценой.

— А, вот оно что! — промолвил Ришелье. — Но это более чем справедливо, мой дорогой Башелье.

— Если королева станет ревновать, а любовница будет изображать из себя вторую королеву, — это война, ссылка любовницы, потому что у королевы будет дофин, наследник престола, который перевесит всех бастардов. Если же любовница окажется сильнее, королеву станут унижать — здесь это обожают, — и нам уготована ненависть парижан, мне будут бить стекла, камни полетят и в окна ваших карет, а там изгнание, Бастилия и, как знать, что случится еще? Тут уж поместье Фронсак не будет больше производить своих прекрасных вин ни для вас, монсеньер, ни для меня. Защитим же себя от этих тягостных осложнений, найдем для короля такую госпожу, господами которой будем мы.

— Ах, Башелье, Башелье! Какой же вы мудрец! Право, царь Соломон недостоин быть вашим камердинером!

— Свой интерес, монсеньер, это такой философский трактат, где определяется цена всех чувств и вес всех ошибок. Я уже остановил свой выбор на этой комедиантке, которая забавляла бы короля так же, как некогда Месье забавлялся с Ла Резен, особой смазливой, но незначительной.

— Да; однако берегитесь, лицедейке не пленить короля, это невозможно.

— Ну, на некоторое время это вполне может ей удаться, монсеньер.

— Башелье, этого мало: нужно, чтобы их связь длилась бесконечно. В противном случае — вот о чем вы не подумали — король будет заводить себе одну любовницу ради приключения, другую — из любопытства, третью — ради мимолетных встреч, четвертую — для выхода в свет. И тогда, мой дорогой, ему потребуется столько же Башелье, сколько любовниц.

— Ах, монсеньер, вот суждение истинного дипломата!

Сразу видно, что вы были послом, а я всего лишь камердинер. Решительно, каждому надобно оставаться на своем месте, и я останусь на моем.

— Одна любовница, один Башелье — вот мое мнение.

— Но тогда требуется надежная любовница.

— Найдем такую, что влюблена в короля: на нее мы сможем положиться.

— Влюбленную в короля, господин герцог? Легко сказать! Увы! Лавальер не встречаются на каждом шагу.

— Вот еще! Надо вместо блондинки выбрать брюнетку, только и всего. Эта продержится дольше. Или вы имеете что-нибудь против госпожи де Майи?

— Ровным счетом ничего, лишь бы вы мне доказали, что она никогда не начнет вмешиваться в политику.

— Я это докажу… если она не помешает.

— Предупреждаю вас, что могу быть очень несговорчивым, монсеньер; я веду слишком большую игру.

— Что с того? Я веду ее наравне с вами.

— Нет, монсеньер, ваши интересы противоположны моим. Вам нужна интрига, а интрига — та же война. В каждой баталии вы что-нибудь да выиграете: должность или орденскую ленту; у вас любовницы и в одном лагере, и в другом; мне же это сулит одни невзгоды.

— Башелье, я докажу вам, что мы гонимся за одним и тем же зайцем.

— Тогда, монсеньер, я вам скажу: "По рукам!"

— Но ответьте начистоту: вы ни с кем больше пока не заключили союза?

— Всерьез — нет.

— А так, слегка?

— Гм, это дело другое!

— Ну же, начистоту! Башелье, начистоту!

Башелье на мгновение придержал своего коня.

Ришелье поступил также.

Башелье огляделся вокруг.

Испытующий взор Ришелье обследовал весь горизонт.

— Монсеньер, — произнес камердинер, — кое-кто говорил со мной вчера вечером.

— Это когда же? Я все время был рядом с вами, — перебил Ришелье с живостью, которая свидетельствовала о том, как важно для него раскрыть эту тайну.

— Вечером, еще до вашего прихода.

— Да, Боже мой! Начистоту, Башелье, начистоту!

— Конечно, монсеньер, я с вами не хитрю.

— Кто же это был, мой милый Башелье?

— Господин де Пекиньи.

— Речь шла об Олимпии?

— Да, монсеньер.

— И вы сказали?..

— Что я подумаю, монсеньер.

Герцог нахмурил брови.

— Но в конце концов, — сказал он, — Башелье, милейший, согласитесь, что я рассуждаю здраво и что комедиантка…

— Монсеньер, комедиантка не будет вмешиваться в политику; нуда, я все об одном, это мое Delenda Carthago[47].

Ришелье ощутил неколебимое упорство воли камердинера. Эти тиски так просто не разжать.

— И все же, — прибавил он, — она протянет какой-нибудь месяц, эта ваша Олимпия!