Олимпия Клевская

"Не женщина, а мрамор! — подумал он. — Я тщетно бьюсь головой о камень, напрасно ищу в нем живую душу! Ну, наберемся терпения! Я рожден под несчастливой звездой. Быть может, во всей Франции нет женщин, равных мадемуазель де Нель и мадемуазель де Клев, и надо же, чтобы мне пришлось утратить обеих — как Луизу, так и Олимпию…"

Успокаивая себя мыслями более мирными, хоть и не менее болезненными, он склонился перед непреклонной волей графини и решил ограничиться лишь таким замечанием:

— К счастью, сударыня, я все еще ваш господин; в том положении, в каком мы оба оказались, наш договор, заключенный домашним порядком, ни одну из сторон ни к чему не обязывает.

— Вы ошибаетесь, господин граф, ведь коль скоро я принуждена принимать знаки внимания от других мужчин, кроме вас, я пущу в ход этот договор, подтверждающий мою независимость. Он, быть может, и не имеет силы перед лицом закона, зато в глазах общественного мнения — того единственного суда, которого я могла бы опасаться, — вы благодаря ему проиграете любой процесс, какой вздумаете затеять против меня. А теперь, если вам более нечего мне сказать…

И она жестом королевы указала ему на дверь.

Раздавленный, Майи откланялся и вышел.

LXIX ЗМИЙ НОМЕР ОДИН

Майи чувствовал себя безутешным оттого, что его обрекли таким образом на нескончаемый разговор с самим собой.

Но вместе с тем после всего, чему мы только что явились свидетелями, диалог теперь был бы для него еще более неприятен, нежели монолог.

Итак, после сцены с Луизой, ее властного обхождения и, главное, этого царственного жеста, каким она указала ему на дверь, граф, отвергнутый своей женой, еще раз сказал себе, что эта женщина, бесспорно, имеет достоинства, ускользнувшие от его внимания; но поскольку, будучи рядом с Луизой, он не сумел разглядеть этих качеств, то уж теперь, если потребуется, он целому свету выколет глаза, чтобы не нашлось мужчины, который увидел бы ее совершенства.

Угрозы, мольбы, грубая сила, убеждение — он все заранее предусмотрел, как будто составлял план военной кампании.

Когда этот план вполне сложился, что было делом пятнадцати минут, которые Майи провел, прохаживаясь по террасе над рекой, ноги естественным образом привели графа от Нельского особняка к дому на улице Гранж-Бательер, от Луизы де Майи к Олимпии Клевской.

Несчастному не терпелось утешиться, тем более что та, которая была причиной его горестей, предоставила ему право искать утешения.

После всего, что ему сейчас довелось выслушать от своей жены, граф, спеша к любовнице, конечно, не чувствовал себя настолько виновным, как накануне. И мысль об этом была приятна, ибо позволяла ему смаковать сладостное ощущение своей чистой совести. Право же, так полезно иметь чистую совесть!

Итак, Майи приблизился к своему особнячку в настроении, как нельзя более располагающем к тому, чтобы быть утешенным. И по лестнице он стал взбегать торопливо, как человек, которому не терпится изгнать из своей головы томительные мысли, заменив их какими-нибудь более легкими. Однако посредине лестницы он был остановлен своим камердинером.

— Прошу прощения, сударь! — окликнул его тот.

— Чего тебе?

— Вы направляетесь к госпоже?

— Разумеется.

— Так ведь…

— Что такое?

— Ведь у госпожи гости.

Майи, хоть и начал уже привыкать к неожиданностям, все же застыл, ошеломленный.

Затем, вспомнив, что, будучи у себя, Олимпия все-таки находится в его доме, он оттолкнул лакея и распахнул дверь комнаты.

Рядом с Олимпией сидел герцог де Пекиньи, исполненный изящества, весь — воплощенная учтивость.

Граф нахмурил брови, как человек, готовый к ревности.

Тем не менее он вошел.

Желая оказать хозяину дома какую-нибудь любезность, герцог пододвинул ему стул. Майи сел.

Его в высшей степени изумила бросающаяся в глаза фамильярность, которой Пекиньи за столь краткий срок достиг в общении с Олимпией. Граф сам себе казался человеком, застигнутым разбойниками на большой дороге: он только собрался защищаться, как удар дубины уже обрушивается на его голову. Бодрствует он или грезит? Действительно ли его глаза видят дневной свет? Или это отблеск тысячи фантастических свечей, которые затравленное воображение мгновенно зажигает в мозгу человека, одержимого страстями?

При свете этого дня или этих свечей герцог предстал взору Майи одетым по последней моде и чрезвычайно изысканно; немыслимо даже представить себе зрелище более утонченное, чем его наружность; он слегка поигрывал рукоятью своей шпаги, казалось созданной для принца, рожденного, чтобы занять трон правителя мира; одна эта рукоять стоила не меньше, чем все в мире клинки с насечкой.

Расположившись напротив герцога, на оттоманке сидела, а если точнее, лежала Олимпия. Спокойно, с самой очаровательной улыбкой, но главное, широко раскрыв свои большие глаза, она внимательно слушала все то, что герцог позволял себе ей говорить.

Такова была картина.

Подходя к двери, ступая на порог, входя в комнату, Майи успел уловить какие-то обрывки фраз.

"Э, мадемуазель, махните рукой на пересуды и не упустите своего счастья…"