Олимпия Клевская

У этих политиков передней была безошибочная интуиция, какую редко встретишь у пророков современной научной мысли. Улыбка, промелькнувшая у лакея уже в первом салоне с целью дать герцогу знать, как идут дела, и подмеченная герцогом, дала каждому из них знать, что момент выбран благоприятный.

Ришелье тотчас провели внутрь.

Прелат, взыскательный и педантичный во всем, касающемся еды, только что отобедал, и это должно было привести его мозг в состояние веселости.

Ришелье, уловив эти ободряющие признаки, поспешил ввести беседу в русло, соответствующее ожиданиям святого отца.

— Монсеньер, — начал он, — я поступил согласно вашим желаниям.

— Каким желаниям, любезный господин де Ришелье? — осведомился епископ.

— Если вы помните, у нас на днях был небольшой разговор.

— Ах, да! Прошу прощения!

— Разговор о разных пустячках, затрагивавший все же и кое-какие важные предметы.

— О герцог, так вы приняли эту нашу беседу всерьез?

— Да, монсеньер, и моя совесть была весьма сильно этим потрясена.

— Неужели?

— До такой степени, монсеньер, что, едва мы расстались, я взялся за дело.

Лицо епископа прояснилось.

— Ну же! — поторопил он.

— Я, как и вы сами, монсеньер, имел в виду благоденствие и покой королевства.

— В том нет сомнения, ведь таковы должны быть желание и цель всякого доброго француза, а господин де Ришелье таковым и является в числе других.

— Но между тем, монсеньер…

— Что?

— Меня останавливало одно сомнение.

— Ах! — воскликнул епископ, в очередной раз охваченный опасением, как бы Ришелье не переметнулся во вражеский стан. — Так у вас возникло сомнение? Сомнение, которое вас останавливало?

— Да, будь оно неладно! Я же вам говорил, монсеньер, что стал ужасно робким там, на чужбине.

— Какое еще сомнение? Мне так, напротив, кажется…

— Э, монсеньер, я уже сказал, что Вена весьма сильно изменила мои привычки.

— Да я уж вижу; однако что же вас пугает, ну? Все эти дамские партии оказали на вас воздействие тотчас после вашего возвращения?

— Совсем другое, монсеньер.

— Я догадываюсь: вы увидели королеву и заколебались.

— И это не то, монсеньер, потому что о благе ее величества я пекусь даже еще больше, чем о благе короля.

— В таком случае, сударь, я не вижу, что еще могло бы вызывать угрызения совести в душе дипломата, воина, придворного.

— Но, монсеньер, — сказал Ришелье, упиваясь восторгом оттого, что ему удалось слегка припугнуть г-на де Фрежюса, — у меня такое впечатление, что ваше преосвященство совсем меня не поняли. Сомнение, о котором я говорю, возникло у меня из-за вас.

— Прелестно! Еще что скажете? Так что это за сомнение?

— Я ищу способа, как бы приступить.

— К чему?

— К моему рассказу.

— Чего же вы боитесь?

— Боюсь за ваши уши священнослужителя, монсеньер.

— Хирург, мой любезный герцог, должен уметь прикасаться к язвам, а разве я не врач вдвойне, занимаясь хирургией как религиозной, так и политической?

— Прекрасно сказано, монсеньер. Так я приступаю, и для начала вот главный факт: я видел все, что произошло при дворе.

— И каков вывод?

— Вывод тот, что король, по-видимому, не расположен…

— К чему?

— Ни к чему, монсеньер.

— Вы так считаете?

— Уверен в этом.

— Но…

— Что "но", монсеньер?

— Быть может, к кому-то?..

— Ах, вот здесь есть затруднения, монсеньер: когда король в возрасте нашего расположен ко всему, для него не представляет особой сложности выбор орудия.

— Вы меня обеспокоили.

— Мне бы хотелось послушать вас, монсеньер; выскажитесь, я должен знать, каковы ваши соображения на сей предмет. Что подсказывает вкус вашего преосвященства?

— Бог ты мой! Тут уж скорее вам надлежит поделиться со мной.

— Тогда я попробую, — отвечал Ришелье.

— Поглядим, — сказал г-н де Фрежюс.

И прелат утонул в обширном кресле, предваряя тайные радости смакования прескандальной интрижки, затеянной герцогом де Ришелье, приятными воспоминаниями об удовольствиях здорового пищеварения.

— Вот мой список, — сказал герцог, извлекая из кармана лист бумаги.

— О-о!

— В начале у нас идет графиня Тулузская.

— Нет, нет! — с живостью воспротивился кардинал. — Женщина столь высокого ранга — это междоусобица в недрах королевского семейства. Право, герцог, неужели вы действительно думали о графине Тулузской?

— Я должен был подумать обо всех, к кому король, по видимости, проявляет склонность, монсеньер, а его величество…

— В любое время и с большим удовольствием целует прекрасные ручки и созерцает белоснежные дивные плечи госпожи графини Тулузской, не так ли?

— В точности так.

— Но ведь имеется муж.

— О! Разве для короля существуют мужья?

— Невозможно! Невозможно! — решительно заявил Флёри.

— И я очень сомневался, монсеньер, по причинам политическим.

— Ведь в конце концов, — продолжал епископ, — если мы создаем себе повелителя, нужно по крайней мере, чтобы он был избран нами, а госпоже графине Тулузской будет слишком уж легко выбирать самостоятельно.

— Монсеньер, вы сама премудрость. Значит, переходим к номеру второму.

— Переходите.

— Мадемуазель де Шароле.

Кардинал с усмешкой взглянул на Ришелье:

— Ну, господин герцог, тут вы поступаетесь своим. Это мило!

— Я, монсеньер? О! И потом, служа его величеству…