Олимпия Клевская

— И точно зная, что это ошибка, вы, движимый своим недоброжелательством, будете способствовать тому, чтобы заставить меня вынести здесь все муки, уготованные безумцам? — спросил Баньер. — Это было бы не слишком по-христиански, берегитесь, господин Шанмеле, мой товарищ по авиньонским подмосткам, мой преемник в монастыре иезуитов!

— Ну-ну, не будем ссориться, — отвечал добрый священник, глубоко уязвленный подобным упреком. — Увы, я слаб: говоря со мной подобным образом во имя человечности, вы меня возвращаете к понятиям сего извращенного мира и я чувствую, что поневоле растроган.

— О, здесь только каменное сердце осталось бы безучастным! — воскликнул Баньер. — Ведь, в конце концов, вы же видите, что с той самой минуты, как вы появились здесь, как я узнал вас, мне приходится делать над собой огромное усилие…

— Какое?

— Ах, черт! Уж не думаете ли вы, что у меня в мыслях может быть что-либо иное, кроме желания выбраться отсюда? Что на устах у меня есть что-либо, кроме этой мольбы? Вы мне поможете, не правда ли?

— Но как же, по-вашему, я мог бы помочь вам в этом, дитя мое?

— Скажите, теперь, когда я вполне разумно побеседовал с вами, дал ясные ответы на все ваши вопросы, вы, наконец, уверились в том, что меня заперли здесь несправедливо?

— Проклятье! Мне кажется, что да.

— Что ж, это все, о чем я вас прошу. Выйдя отсюда, ступайте к начальнику полиции, к судьям, приговорившим меня, скажите им, убедите их, поклянитесь, что я в здравом уме, что я никогда не был сумасшедшим, и они меня отпустят.

— Я займусь этим.

— Когда?

— Начиная с сегодняшнего дня.

— Отлично!

— Это мой долг, и я его исполню.

— Спасибо.

— Но я боюсь…

Шанмеле запнулся.

— Чего вы боитесь?

— Мне страшно, как бы это не привело к переменам…

— В чем?

— В вашем положении.

— Как? Поручительство, данное таким человеком, как вы, основательное, по всей форме поручительство, что я не безумен, изменит к худшему положение того, кого держат под замком как умалишенного?

Шанмеле настороженно огляделся вокруг и, придвинувшись к Баньеру, шепнул:

— Но вы уверены, что вас здесь заперли потому, что вы сумасшедший?

— Проклятье! А с чего бы еще, по-вашему, им меня запирать?

— Ну, черт возьми, за какую-нибудь ошибку, а может быть, и преступление.

— Любезный аббат, — заявил Баньер, — я, вероятно, совершил множество ошибок, но что до преступлений, надеюсь, Господь никогда меня до такой степени не покидал.

— Друг мой, преступления случаются каждый день, и совершают их далеко не всегда закоренелые злодеи. Вспомните Горация, убивающего свою сестру в порыве патриотизма: это весьма красивое преступление. Вспомните Оросмана, убивающего Заиру из ревности, — это преступление более чем простительное.

— Я никого не убивал, благодарение Богу, ни из ревности, ни из патриотизма. Впрочем, убийц отправляют совсем не в Шарантон.

— Вот тут вы ошибаетесь.

— Как так?

— Возьмем к примеру вашего соседа, того, что совсем рядом, не дальше чем за этой перегородкой.

— И что же?

— А то, что ваш сосед не более помешан, чем вы.

— Что вы такое говорите?

— Правду. А между тем я воздержусь от того, чтобы объявить, что он не сумасшедший.

— Почему?

— Потому что это подлый убийца, прикончивший бедную девушку всего лишь за то, что она решилась поступить честно.

Баньер содрогнулся.

— Эй, как вы сказали? — вскрикнул он. — Сосед? Мой сосед? Это, часом, не…

— Что?

— Боже мой! Мне много раз казалось, будто я узнаю его голос, я словно уже где-то его слышал.

— Это невозможно.

— Почему?

— Он не француз.

— Сардинец?

— Откуда вы знаете?

— Маркиз?

— Да.

— И его зовут?..

— Брат мой, его имя держат в секрете, — сказал Шанмеле.

— Я вам сейчас раскрою этот секрет! — вскричал Баньер. — Его имя маркиз делла Торра.

— Да.

— И вы говорите, он убил?

— Да.

— Кого?

— Женщину.

— Женщину, которую он любил?

— Любил, видимо, потому и убил. Ведь убивают только по двум причинам: или потому, что ненавидят, или потому, что любят.

— И как ее имя, этой женщины?

— Женщину звали Марион, — сказал Шанмеле.

— Марион! — простонал узник.

Затем, сделав над собой огромное усилие, Баньер спросил:

— Известно ли, за что он убил эту бедную девочку?

— Да просто за то, что она вырвала из его когтей юного красавчика, который сперва уехал с ней вместе, а потом бросил ее, беззащитную; тут-то этот несчастный, этот ничтожный субъект настиг ее и пронзил ударом шпаги прямо в сердце.

— Ничтожный, несчастный субъект — это я! — закричал Баньер и, повалившись на плиты пола, стал кататься по камере вне себя от отчаяния.

— Как это? — пролепетал Шанмеле.

— Бедная девушка, бедняжка Марион! — кричал Баньер. — Это я ее убил! Прости меня, Марион, прости!

Шанмеле обхватил Баньера обеими руками, удерживая.

— Умерьте свой пыл, — сказал он, — будьте осторожны, ведь все подумают, что у вас припадок.

— Ох, отец мой! — стенал злополучный Баньер. — Отец мой, я солгал, когда уверял вас, что на моей совести нет ничего тяжелее, чем ошибки! Я совершил преступление, величайшее, наихудшее из всех злодейств: я убил!

— Успокойтесь.

— Я заслуживаю смерти, отец мой, предайте меня в руки правосудия, отведите меня к палачу! Это я убийца Марион!