Олимпия Клевская

Баньер отказался от этого, ведь сутана ему не принадлежала, она была собственностью Шанмеле; тем не менее предложение добряка-портного навело его на новую мысль.

Ведь можно оставить сутану в залог за одежду, с тем чтобы позднее выкупить ее.

Со стороны нашего героя в этом замысле даже была особая деликатность, ведь в лавке портного, оставленная там в залог, сутана Шанмеле получит более тщательный уход, чем у Баньера, не имевшего прислуги.

Впрочем, стоит нам обратиться к началу этого повествования, и мы вспомним, что в тот день, когда Баньер начал свою артистическую карьеру в роли Ирода, Шанмеле позаимствовал его сутану подобно тому, как ныне Баньер позаимствовал сутану Шанмеле.

Таким образом, то был просто-напросто обмен вежливостями и сутанами между двумя добрыми друзьями.

Портной дал свой адрес и обещал, что выдаст сутану взамен на экю в шесть ливров.

Гордый и счастливый оттого, что он обеспечен одеждой на следующий день, Баньер развесил свое приобретение на стуле, улегся и заснул глубоким сном.

Пробудившись утром, он услышал пение вьюрков, мяуканье кошки и воркотню голубей, увидел клочок голубого неба, размером не меньше носового платка, и затрепетал от счастья, словно был владыкой половины земного шара.

Он встал и написал Шанмеле следующее письмо:

"Сударь и дорогой брат!

Милосердие не может изменить Вам до такой степени, чтобы Вы меня осудили за то, что я сделал.

Надеюсь, что мои насильственные действия не оставили у Вас тягостных воспоминаний.

Вашу сутану я пристроил на хранение в надежное место.

Если Вы соблаговолите взять на себя труд прогуляться завтра в два часа пополудни по большой аллее Тюильри, я подойду к Вам и дам Вам полное удовлетворение.

Как видите, сударь и дорогой брат, я испытываю полное доверие к Вашей преданности и безукоризненной честности, ибо, как сказал поэт:

Ведь должно честным быть под шлемом иль сутаной.

Допустить, что Вы не являетесь таковым, сударь, значило бы не оказаться таковым самому.

Ваш почтительный слуга и друг

Баньер".

Весьма удовлетворенный этим посланием, сколь бы витиеватым оно ни было, Баньер отправил его по городской почте и стал ждать следующего дня, прячась от посторонних глаз как только мог.

Что это было необходимо, понять не трудно.

Впрочем, он был настолько поглощен своими мыслями, что времени для скуки у него не оставалось.

Возмущенный тем, что Олимпия могла, узнав его, так бросить несчастного безумца в беде, отринуть его, не проявив даже капли отзывчивости, он спрашивал себя, уж не утратила ли она и в самом деле последние остатки человеческих чувств.

Или она имела свои причины, чтобы поступать подобным образом?

Не была ли сама эта жестокость свидетельством участия в судьбе бывшего возлюбленного?

Бедный Баньер был так влюблен, что дошел до того, чтобы, задавая себе все эти вопросы, самому же на них отвечать: "Может быть".

А сверх того, зачем терзаться предубеждениями, доводить самого себя до лихорадочного состояния, когда в самом скором времени он не преминет разрешить все эти сомнения?

Вот только к какому способу прибегнуть?

Внезапно ворваться к Олимпии значило бы напугать ее до смерти, к тому же вследствие этого недолго навлечь на себя арест.

Все это требовало, чтобы он принял меры предосторожности, а главное — сумел убедить Олимпию, что он не сумасшедший.

Баньер чувствовал себя до такой степени влюбленным, что, не устрашась ни долгого срока, ни трудностей пути, дошел бы до самой Индии, веря, что вновь завоюет Олимпию, когда у них будет достаточно времени, чтобы успокоиться и прямо взглянуть друг другу в лицо.

Эгоистическое самозабвение подобного рода наделено силой, которую не принимают в расчет обычные люди. Эта сила всегда берет верх, как все то, чему в жизни человеческой нет равного противовеса.

Решающий день наступил.

Баньер в довольно чистом зеленом камзоле с десяти утра прохаживался под деревьями Тюильри, для вида держа книгу в руках.

Разумеется, он не читал: у него было о чем подумать, помимо всего того — хорошего или плохого, — о чем говорилось в этой книге, которую он позаимствовал у своего квартирного хозяина, даже не потрудившись прочесть ее названия.

Сердце его колотилось, готовое прорвать зеленый камзол. К полудню эта пытка стала для него почти нестерпимой.

Наконец, когда пробило два, он заметил Шанмеле, свернувшего на большую аллею.