Олимпия Клевская

— А почему предпочтительнее, чтобы я говорил насчет морали, а не о чем-нибудь другом?

— Потому что мне известно, что обычно подразумевают под выражением "мораль во вкусе Ришелье".

— Значит, ваше величество позволит?

— О да, я вам приказываю: развлеките меня.

— Известно ли вам, государь, каким образом молодой человек достигает того, что глаза у него начинают сверкать, уста трепещут, а ноги становятся упругими?

— Герцог, возможно, что я этого и не знаю, но вы меня научите.

— Государь, — отвечал Ришелье, — я всего лишь простой дворянин, но в жилах у меня течет добрая кровь, и когда мне, как вашему величеству, было восемнадцать, я хоть и не был прекраснее ясного дня, то есть таким красавцем, как вы, однако мне выпало довольно счастья, чтобы не внушать отвращения прекрасным дамам.

— Это мне известно, герцог, по крайней мере ваша репутация такова, а сколько прекрасного можно узнать, когда тебе поведают что-нибудь из былого.

— Так вот, государь, — я совсем не фат, я никогда не видел надобности им быть.

— Не фат?

— И все же, государь, то, что обо мне рассказывают, чистая правда.

— С чем вас и поздравляю. Но как же тогда вы действовали?

— Как я действовал?

— Да. Ведь чудесные любовные истории выпадают на долю не каждому.

— Нет, государь, ваша правда: они случаются только с теми, кто ищет их и умеет находить.

— Это не королевское ремесло.

— В таком случае, государь, ремесло короля состоит в том, что вы и делаете, — иначе говоря, в том, чтобы изрядно скучать. Я же, простой дворянин, не будучи королем, а стало быть, не имея царственных причин уважать скуку, всегда избегал ее как только мог. Поэтому, когда я был в возрасте вашего величества, смотреть на меня было одно удовольствие: взгляд живой, губы розовые, аппетит неутолимый, а сам легок как птичка. Видите ли, государь, надо признать, что лишь при таких условиях можно хорошенько позабавиться.

— Значит, я никогда не научусь развлекаться, герцог.

— Почему же, государь?

— Хорошо, а что бы вы делали на моем месте?

— О, это я берусь объяснить вам в два счета. Начнем с того, что вам все подвластно, не так ли?

— Ну да, — Людовик XV попытался улыбнуться, — по крайней мере, так мне говорят.

— Я не настолько враг самому себе, чтобы убеждать ваше величество, будто общение со мной лишено всякой привлекательности, и все же полагаю, что у вашего величества есть возможность найти общество еще более приятное.

— Да, Боже мой, где же?

— Это лестно для меня, государь, — то, что вы сейчас сказали. Но вашему величеству стоит лишь немного поискать — не среди мужчин, этого не скажу, потому что я и впрямь один из наименее нудных мужчин, но среди дам.

— О герцог! — пробормотал, краснея, король.

— Ах, государь, — продолжал Ришелье, — есть одна истина, с которой надо согласиться: если для женщины мы милее женщин, то и они со своей стороны милее для нас, чем мужчины.

— Вы так полагаете, герцог?

— А вы сами попробуйте, государь.

— Э, герцог! — воскликнул король в нетерпении, которое привело его собеседника в восторг. — Вы все повторяете: "попробуйте, попробуйте". А как, по-вашему, я мог бы попробовать? Будто это уж так легко — выбрать себе женщину, взволновать ее?

— Прежде всего, государь, — отвечал Ришелье, — король, да еще с вашей наружностью, никогда не волнует только одну женщину или, говоря точнее, он волнует всех женщин. Я вам это говорю исходя из моего темперамента, но извольте поверить, государь, что, будь я королем, все дамы моего двора были бы взволнованы. Таковы королевские права. Я бы царствовал над женщинами так же, как над мужчинами, причем над женщинами — в первую очередь. Но что делать?.. Ваше величество упускает одну возможность за другой; у женщин ваше величество вызывает робость, разжигая в них страсти, которые вы отказываетесь гасить. Государь, ваш предок Генрих Четвертый был куда милосерднее.

— Он был милосердным сверх меры, герцог.

— А кто обижался на это?

— Народ.

— Государь, вспомните народные песни: вот где вы услышите истинное мнение общества, а сверх того, как говорится, подлинный глас Божий.

— И что же?

— А то, что вы тогда сами поймете, кто народу милее: Вечный повеса или Людовик Целомудренный.

Король глубоко вздохнул, повесил голову и явно углубился в размышления о сравнительных достоинствах своего прапрадеда и прапрапрадеда.

В это время король и Ришелье вместе со своей свитой как раз приблизились к главному пруду Севрского леса.

Слева от них из чащи легкой рысцой выехала всадница, сопровождаемая двумя слугами.

При виде короля она остановилась и, не сходя с коня, приветствовала его глубоким поклоном.

— Кто это там? И кланяется… — рассеянно полюбопытствовал Людовик XV, привыкший к приветствиям и утомленный учтивыми церемониями.

— Да я толком и не знаю, — откликнулся Ришелье, вслед за своим господином напуская на себя вид крайней рассеянности. — Но разве ваше величество не заметили вон там, под деревьями, карету? На ней должен быть герб. Если ваше величество позволит, я пошлю узнать…

— О, не стоит, — ответил король.

Но г-н де Ришелье успел подать знак сообразительному Раффе, и тот все понял.