Олимпия Клевская

Второй, улыбаясь, удержал на месте первого, который, видимо, хотел найти какой-нибудь уголок, более подходящий для беседы в пять утра, чем эта лестница.

— Да за каким чертом ты меня здесь удерживаешь, когда я хочу отойти подальше? — спросил Пекиньи.

— Останься еще на минуту-другую.

— Чего ради?

— Потому что я хочу тебе кое-что показать.

— Хорошо, только объясни, что ты хочешь сказать.

— Смотри, — сказал Ришелье, указывая Пекиньи на ту даму, которая как раз спускалась по лестнице.

— Госпожа де Майи в такую рань выходит из кабинета короля?! — вскричал Пекиньи.

— Скажи лучше, что она выходит так поздно!

— То есть?

— Вне всякого сомнения, она туда вошла вчера вечером.

Пекиньи снова устремил взгляд на графиню, которая приближалась к ним с торжествующей улыбкой и глазами, сиявшими любовью.

— Ах! — вырвалось у Пекиньи, ошеломленного этим видением, встречу с которым соперник подстроил ему таким предательским образом.

— Ну как, графиня? — осведомился Ришелье, успев понять, что на сей раз расспросы вполне уместны.

Дерзким жестом, достойным куртизанок древности, графиня распахнула плащ и произнесла единственную фразу, которая обожгла огнем радости сердце Ришелье и наполнила унынием душу Пекиньи:

— Ох, герцог, сделайте милость, посмотрите, как отделал меня этот греховодник![58]

Потом она с непередаваемой улыбкой скрылась из глаз.

— Что ж, в добрый час! — сказал Ришелье, обращаясь к Пекиньи. — Больше никто не обвинит короля в том, что он дитя. Да здравствует Генрих Четвертый!

Затем, повернувшись на одной ноге, он добавил:

— Теперь, если ты хочешь уйти отсюда, отправимся вместе: мне здесь больше нечего высматривать и выведывать, поскольку сейчас, как я предполагаю, тебе известно столько же, сколько мне.

И он увлек соперника в водоворот своей насмешливой и циничной живости.

— Ах, черт возьми! — заметил Пекиньи. — Олимпия хорошо сделала, что не довела приключение до конца и удалилась в провинцию к пастушкам и пастушкам, — ее бы ждало поражение. Решительно, комедианткам не устоять против герцогинь!

Бедная Олимпия!

К ЧИТАТЕЛЮ

Какую, право, удручающую повесть я вам только что рассказал? Она тем прискорбнее, что порок в ней почти так же печален, как и слезы.

Нельзя сказать, что я не колебался в тот миг, когда позволил Баньеру умереть из-за его рокового пренебрежения к письму, забытому в кармане камзола, но истина была такова, сама история запретила мне пощадить героя, и я лишь повиновался ей.

Ибо то, что я поведал вам, именно история из жизни, и прочли вы сейчас вовсе не роман; это бедное сердце, которое только что на ваших глазах перестало биться, действительно билось, и эту окровавленную грудь, где пресеклось дыхание, действительно изрешетили пулями.

Вы пытаетесь припомнить, истинная ли это история, но имя Баньера не пробуждает у вас никаких воспоминаний. Да, эта жизнь, как и эта смерть, покрыта мраком безвестности, в который по прихоти фантазии мне однажды вздумалось бросить луч света.

Сомневаетесь? Ну, так пробегите глазами эту справку, которую я позаимствовал у Лемазюрье, из его "Жизнеописания драматических артистов".

БАНЬЕР

"Немногие дебюты вызывали у публики такое до странности полное единство мнений, как выступление актера, о котором мы ведем речь. Приема, который он имел у зрительного зала во время своей первой попытки, хватило бы, чтобы обескуражить два десятка самых дерзких дебютантов; но Баньер был гасконец, а обитателям счастливого края, омываемого Гаронной, не занимать ни дерзости, ни ума.