Олимпия Клевская

Каким чудесным человеком был, в сущности, этот аббат д’Уарак, всегда исполненный свежих идей! Неспособный на чем-либо остановиться за неимением природного ума, он, пребывая в постоянных поисках, всегда обнаруживал этот ум, в коем испытывал недостаток.

Впрочем, чего бы он ни касался, во всем он умел находить особую приятность. Зайди речь, например, о прогулке, он всегда находил повод задержаться и подкрепиться: площадные игры, уличные танцовщицы, ученые медведи, качели, предсказатели — все давало ему этот повод. Он знал, с чем подают рыбу во всех частях земного шара, располагал восемнадцатью способами варить яйца, за целое льё чуял доброе вино и хороший ночлег; он никогда не вручал цветок так, как это делают другие, но всегда добавлял к нему в качестве приправы какой-нибудь подарок, делавший цветок драгоценным; живи он во времена Августа, он бы наверняка изобрел те футляры для букетов, какими римские дамы пользовались как подставками для цветов, которые Лукулл привозил из Азии и млечный едкий сок которых оставлял желтые пятна на патрицианских ладонях.

Никогда аббат не появлялся в обществе без какой-нибудь новинки или плана неожиданных увеселений.

На этот раз он выиграл у Олимпии луидор и объявил:

— Осталось только сто девяносто девять луидоров, госпожа Олимпия.

— Что вы хотите этим сказать? — удивилась Олимпия.

— Да, — вступил в разговор Баньер, — что это за сто девяносто девять луидоров, господин аббат?

— Я хочу сказать, — пояснил аббат, по привычке наступив Баньеру на ногу, — что в понедельник я смогу, если вы оставите у себя только что проигранный луидор, принести вам оставшиеся сто девяносто девять луидоров.

— Как это? — покраснев, спросила Олимпия.

— Как это? — побледнев, спросил Баньер.

— Ах, да, ведь вы же ничего не знаете! — воскликнул аббат.

— Не знаем чего? — в один голос спросили молодые люди.

— Вы не знаете, — спокойно продолжал аббат, — что я устраиваю в воскресенье бенефис в вашу честь.

— Как это? — удивленно спросила Олимпия.

— А вот так: на этой неделе Барон будет в Шалоне. Мой управляющий написал ему и от моего имени просил продолжить путь до Лиона и сыграть в ваш бенефис.

— И что же? — спросила Олимпия.

— Так вот, сударыня, он ответил, что охотно сыграет с вами и для вас.

— Но все это не дает мне уразуметь, почему в понедельник вы будете мне должны именно двести луидоров.

— Минуточку терпения.

Физиономия Баньера стала понемногу разглаживаться, тогда как с лица Олимпии не сходила тень озабоченности.

— Как только я получил ответ Барона, — продолжал аббат, — я провернул маленькую спекуляцию.

— Вы и спекуляция? — удивилась Олимпия. — Вот уж не подумала бы, что вы человек, склонный к спекуляциям.

— И все же имею честь вам объявить, сударыня, что это именно так.

Олимпия покачала головой, но аббат по своей близорукости не заметил ее жеста и спокойно продолжал:

— Вы увидите, как я все предусмотрел! Прежде всего я снял все места в зале, притом по очень дешевой цене, ибо никто не знал, для чего это мне понадобилось. Но стоило мне кое-кому шепнуть лишь слово по поводу необычайного представления, как посыпались просьбы на втрое большее число мест, чем имеется в зале. И я утроил цены, только и всего! А поэтому представление принесет мне четыре сотни луидоров. Поскольку мысль о бенефисе пришла мне в голову первому, я делю их с вами. Конечно, это по-арабски, по-турецки, по-маврски, по-еврейски, по-генуэзски, все это я понимаю, но согласитесь все же: тот, кому пришла подобная мысль, тоже кое-чего достоин. Вот я и оценил это кое-что в половину суммы, а поскольку идея стоила четыре сотни луидоров, две из них я беру себе, а остальное принадлежит вам.

Олимпия восхитилась, но задумалась.

Баньер же расслышал только то, что было сказано.

Он захлопал в ладоши и расцеловал аббата.

— Могу побиться об заклад, — сказал тот, снова отдавливая ему обе ноги, — могу поспорить… о, извините, дражайший господин Баньер… что госпожа Баньер затмит Барона и тот сделает все, чтобы ее ангажировали в Комеди Франсез, а значит, мы все отправимся в столицу зарабатывать миллионы.

— О, вы льстец! — заметила Олимпия.

— Но разве же я не прав, господин Баньер?

— Сто раз правы, господин аббат! — с воодушевлением воскликнул Баньер, ибо увидел в двух сотнях луидоров выручки от представления целых три месяца счастья для себя и Олимпии.

"Пока ей нечего будет желать, — внушал он себе, — или же пока она сможет иметь то, что пожелает, уверен, она будет меня любить, и даже больше, чем кого-либо другого".

Увы, горести бедняги Баньера на том не кончились.

С того дня аббат занялся представлением, словно он был главой труппы.

Он решил, что именно войдет в спектакль, сам распределил роли, дал работу портным и золотошвеям, надзирал за декорациями, расставил всех по местам в мизансценах и не пропустил ни одной репетиции.

Ни один монарх не мог бы похвастаться телохранителем, подобным тому, что неотступно следовал за Олимпией до благословенного воскресенья.