Олимпия Клевская

— И больше ничего? Право же, ваши притязания чрезмерны! Разумеется, она будет вас слушать, но не здесь, не в доме господина Баньера, не в этой комнате, где ей все напоминает весну их любви, не на этой софе, где она столько раз грезила, лелея в сердце поэтический образ Ирода.

— Прелестно! А господин де Майи, его образ она тоже лелеет, не так ли?

— Ах! Вот каким злым вы теперь стали, прямо не человек, а скотина неблагодарная! Теперь вы еще вздумали попрекать ее увлечениями эту бедняжку, которая была так добра, что не вышвырнула вас за дверь!

— Да, верно, я был не прав.

— Ах! Как милостиво с вашей стороны признать это!

— Ну, так что же ты ей скажешь?

— Я? Ничего.

— Ты не поведаешь ей о моих страданиях?

— И не подумаю.

— Как же нам тогда помириться?

— Там видно будет.

— Но это произойдет скоро?

— Если вы будете благоразумны.

— Что же мне делать, чтобы проявить свое благоразумие?

— Действовать сообразно обстоятельствам и, главное, сообразно месту. Здесь вы только господин аббат д’Уарак, гость мадемуазель Олимпии, которая приходится возлюбленной господину Баньеру и более никому. Наконец, понятно?

— Ах, это все-таки слишком! Признай, по крайней мере, что свет не видывал подобной причуды!

— Вот еще! — хихикнула парикмахерша. — Не будь вы близоруки, вы приметили бы вокруг немало причуд куда почуднее этой и больше ничему бы не удивлялись.

— Пусть будет так! Но ты ведь печешься о моих интересах, не так ли?

— Само собой! Да если бы я о них не пеклась, разве стала бы читать вам такие проповеди?

— Что ж, в таком случае помири меня с Олимпией, и как можно скорее.

— И когда вы хотите, чтобы произошло это как можно скорее?

— Завтра, дитя мое.

— Черт возьми! Как вы скоропалительны!

— Я, видишь ли, прямо сгораю.

— Хорошо, так и быть, завтра; я попытаюсь, хотя это будет трудно.

— Вот тебе двадцать луидоров.

— Да уж попробуем, может, получится.

— О, — вскричал аббат, — когда ты так говоришь, я готов тебя расцеловать!

— Это будь я покрасивее?

— Пустяки! Я близорук.

— Иначе говоря, вы наглец!

— Ты так думаешь?

— Да, но я вас прощаю, потому что совсем не хотела бы, чтобы кто-нибудь увидел, как вы меня целуете.

Произнеся эти слова с горечью, которую она тщетно старалась скрыть, парикмахерша спровадила аббата, выпустив его через заднюю дверь.

Душа человеческая устроена так странно, что аббат отправился к себе очарованный этим приключением, быть может, больше, чем если бы оно разрешилось в согласии с его желаниями.

Вот почему, вместо того чтобы возвратиться домой, он поспешил к Иакову и, подняв его с постели, купил у него несколько драгоценных украшений, в числе прочих — то пресловутое кольцо г-на де Майи, которое было похищено Баньером у Олимпии и продано им честному сыну Израилеву.

XXVI ГОДОВЩИНА ИРОДА И МАРИАМНЫ

Парикмахерша сдержала слово, данное аббату д’Уараку.

Все участники этой интриги были слишком заинтересованы в ее продолжении, чтобы гнев мнимой Олимпии мог пылать слишком долго.

На следующий же день вечером рассыльный явился к аббату с поручением, смысла которого нельзя было не уловить: он принес ключ от тайного дома, который, согласно условиям известного договора, он после каждого свидания оставлял в замочной скважине, тем самым давая даме сердца приятную возможность снова прислать его.

Совершив все необходимые приготовления, аббат, чье сердце насилу вмещало распиравший его восторг, вступил в окутанные мраком покои за десять минут до назначенного срока.

Не сказав ему ни слова, аббата заставили ждать, и вот вместе с боем часов он услышал шуршание шелковой юбки по полу, что указывало на близость той, прихода которой он жаждал столь нетерпеливо.

Броситься навстречу, схватить свежую, пухленькую ручку, надеть на пальчик кольцо, купленное накануне у еврея, прильнуть к нему устами, прося прощения, — таково было вступление, к которому прибегнул аббат.

Разговор зашел о вчерашнем происшествии; нечего и говорить, что Каталонка со слов парикмахерши знала все, что там случилось. Поэтому мнимая Олимпия, осведомленная почти так же хорошо, как если бы она была настоящей, весьма натурально объяснила аббату, сколь недостойным выглядело его поведение и что там, то есть в доме г-на Баньера, остаются под запретом некоторые речи, вполне допустимые здесь, то есть под кровом г-на д’Уарака.

Бывают объяснения, которые, по сути, если подчас и выглядят невразумительно, то в деталях всегда убеждают. Вот и аббат, убежденный красноречивыми подробностями, понял свою вину, признал ее, повторно попросил прощения и тут же его получил.

К тому же у него были убедительные доводы, и он привел их.

— Надо было бы хоть как-то смягчить горечь разлуки, — пояснял он. — Не говорить с Олимпией иначе чем украдкой, под покровом темноты, в тайном убежище — это ли полное счастье?

Тут ему напомнили, что при его близорукости нет большой разницы между потемками и светом.

Аббат же возразил, что, хотя он приговорен к вечным потемкам, все же долгая разлука — это уже совсем другая статья.

Мнимая Олимпия громогласно возмутилась, протестуя против слова "разлука".