Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго

О мир! Синклит богов – твой самый лютый враг:
Сиянье радости он превращает в мрак.
Зачем над Бытием витают привиденья?
Эфир и свет – ничьи, всеобщие владенья.
Свободу – вечному кипенью вечных сил,
Воды и воздуха, песчинок и светил!
Свободу – для небес и для всего земного!
Свободу, наконец, для Духа Мирового!
Где кесарь – там война, где божество – там страх.
Свобода, вера, жизнь повергнут догмы в прах!
Мир вдохновением и светом озарится,
Гармония любви повсюду воцарится,
И смолкнет навсегда волков зловещий вой.
Свободу – всем! Я Пан. Зевс – ниц передо мной![181]

«Легенда веков» изобиловала такими красотами, что они убедили даже и враждебных поэту литераторов в несравненном его величии. «Единственный, кто вещал, – это Гюго, остальные только бормотали, – сказал Жюль Ренар. – Его можно сравнить с горой, с океаном, с чем угодно, только не с тем, с чем можно сравнить других людей». А Флобер заметил: «До какого-то времени, не желая обременять себя, а быть может, стремясь написать как можно больше, он, случалось, посылал публике вместо себя некоего швейцара, неслыханно торжественного, надоедливого и красноречивого, который был так похож на него, что все попадали в эту ловушку… но после государственного переворота швейцар был вынужден остаться в Париже и охранять свою швейцарскую. Теперь Виктор Гюго должен был непосредственно выражать себя: в результате чего и возникла „Легенда веков“…»

Подле этой эпической наковальни протекала обычная жизнь маленького города. В понедельник приходил обедать Шарль Рибейроль; каждый вторник – горбун Энне де Кеслер; в среду мужчины отправлялись обедать к Жюльетте Друэ; в четверг – чай у госпожи Дювердье; в пятницу – чай у мадемуазель Аликс; в субботу – в гостиной госпожи Гюго – «сидр и грандиозная выставка модных платьев». В воскресенье в «Отвиль-Хауз» воцарялась гробовая тишина. Служанка Констанция уходила из дома (Оливия, вдова солдата, получила расчет); Шунья, собака Огюста Вакери, принимала возлюбленного; куры кудахтали; Адель вышивала либо писала сестре, Жюли Шене, письма истой пансионерки, трогательные и наивные, в которых встречались неожиданные обороты. Пятидесятилетняя госпожа Гюго так и осталась Аделью Фуше, великим событием для нее являлось то обстоятельство, что ее дядюшка, господин Асселин, переселился с правого берега Сены в квартал Терн. Это он-то, постоянный житель Сен-Жерменского предместья! «Если когда-либо я вернусь, все кончено, я ничего не пойму в Париже. Разыскивать моего дядю в квартале Терн! Кто бы мог подумать!..»

Толстяк Шарль трудился над фантастической сказкой о всемирной душе, героиней которой являлась капля воды. Сюжет опасный. Шарлю Гюго исполнилось тридцать лет, в нем угадывался темперамент его деда – сангвиника, отличавшегося чрезмерной чувственностью, а он жаловался на одиночество, на безденежье и на гернсийских девиц. Франсуа-Виктор предпринял перевод всего Шекспира и с честью выполнял эту грандиозную задачу; он вдоль и поперек исходил маленький остров, оставаясь пленником пустого кармана, и ему надоело это развлечение. «Тяжко совершать прогулки с лордом Сплином и леди Ностальгией… Увы! Увы! Мы опускаемся, дорогой друг! При всем своем мужестве, мы все же становимся провинциалами. Вот и зима, туманы. На шесть месяцев мы станем узниками чана с водой…» Самого Гюго испытания не страшили. Он носил в голове сотни замыслов, будущих шедевров, и совершал прогулки в любую погоду без шапки, в плаще и с палкой. Жизнь на Гернси была невыносима только для троих его детей, которые жестоко скучали. В 1856 году Деде страдала тяжелой невралгией, и врачи запретили ей заниматься даже музыкой. Что касается Вакери, то он поговаривал о возвращении во Францию; для того чтобы удержать его, хозяин дома отказался брать пятьдесят франков со своего друга, которые тот ежемесячно платил им за свое содержание.