Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго

В квартире Поля Мериса на авеню Фрошо, где он остановился, его навещали очень многие: низкорослый Луи Блан, писатель Жюль Кларети, который принес ему в дар золотую пчелу с императорской мантии; приходили генералы, домогавшиеся командных постов, приходили чиновники, просившие предоставить им должность. Он отвечал: «Я никто», что означало в учтивой форме: «Я ничего не буду делать». Он вновь встретился с Теофилем Готье, ласковым, сердечным и весьма смущенным – так как Тео получал «жалованье от Империи», будучи критиком «Монитёра» и библиотекарем принцессы Матильды. «Я обнял его, – пишет Гюго, – у него был несколько испуганный вид. Я его пригласил пообедать со мной». Проявить суровость к Готье было бы просто неблагодарностью: в 1867 году при возобновлении «Эрнани» он показал себя столь же мужественным и преданным другом, как и во времена розового камзола. «Монитёр» потребовал, чтобы были сделаны купюры в рецензии, где Готье восторженно отзывался о спектакле, но критик заявил, что тогда он подаст в отставку. Теперь он потерял все: «Меня ждало избрание в Академию, в Сенат… Устроился бы под конец жизни… А вот Республика – и все полетело к черту».

Эдмон Гонкур навещал Морского Старца и все записывал в свой дневник, – это составляло его занятие. В квартире Мериса было полно друзей, развалившихся на диване; болезненно толстый Шарль Гюго в форме Национальной гвардии играл с маленьким Жоржем. В полумраке комнаты выделялась ярко освещенная голова Гюго. В его волосах «есть непокорные седые пряди, как у пророков Микеланджело, а на лице какая-то странная умиротворенность, умиротворенность почти восторженная. Да, восторженная, но время от времени во взгляде его черных, черных, черных глаз промелькнет какая-то настороженность, промелькнет и исчезнет…»[205]. Гонкур спросил его, как он себя чувствует в Париже. «Мне по сердцу теперешний Париж, – ответил Гюго. – Я не хотел бы видеть Булонский лес времен карет, колясок и ландо; он нравится мне таким, как сейчас, когда он весь изрыт, обращен в развалины… Это прекрасно! Это величественно!»

Во время этого визита Виктор Гюго казался «любезным, простым, благодушным, не пророчествовал, как сивилла. Свою значительность он давал почувствовать лишь легкими намеками, когда, например, говоря об украшении Парижа, упомянул собор Парижской Богоматери. Испытываешь к нему признательность за ту холодноватую, чуть-чуть светскую учтивость, которую так приятно встретить в наше время вульгарной развязности…»[206]. Став демократом, он сохранял чувство собственного достоинства, каким поражал еще в двадцатые годы, будучи молодым поэтом. Да, он был прост, но не фамильярен.

Гонкур, скептически настроенный и обескураженный, уже примирившийся с поражением, дивился пламенному боевому духу Виктора Гюго. «Мы еще воспрянем, – говорил Старец, – мы не можем погибнуть». Исполненный патриотических чувств, он плакал, когда по улицам проходили батальоны солдат с пением «Марсельезы» либо «Песни отправления». «Я услышал мощный призыв: „Француз в Республике постигнет, что значит родине служить. Он за Республику погибнет, он с нею вместе будет жить“[207]. Я слушал и плакал. Вперед, доблестные воины! Я пойду вслед за вами…»[208] Он написал генералу Трошю письмо с просьбой зачислить его в армию. Друзья убеждали его в том, что живой он будет более полезен стране, чем мертвый.