Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго

В короткой приписке к завещанию, врученной им Огюсту Вакери 2 августа 1883 года, он выражает те же мысли, – но стиль там более отрывистый и более свойственный Гюго: «Оставляю пятьдесят тысяч франков бедным. Хочу, чтобы меня отвезли на кладбище в катафалке для бедняков. Отказываюсь от погребальной службы любых церквей. Прошу все души помолиться за меня. Верю в Бога. Виктор Гюго».

Гюго знал теперь, что он близок к смерти. В свою записную книжку он занес 9 января 1884 года следующие строки:

Печален и к земному глух,
Слабеет слух,
И взор потух —
Господь, прими мой дух.

За несколько дней до смерти он был на обеде, устроенном комитетом Общества литераторов в ресторане «Золотой лев». Так как Гюго ничего не говорил за столом, все думали, что он дремлет, но он все прекрасно слышал и поразительно красноречиво ответил на тост, произнесенный в его честь. Порой он пронизывал людей мрачным и грозным взглядом. Но внуку своему он говорил: «Любовь… Ищи любви… Дари радость и сам стремись к ней, люби, пока любится».

Даже в последние дни в нем еще жил фавн, призывавший к себе нимф. До конца жизни в нем не угасала требовательная, неутолимая мужская сила… В своей записной книжке, начатой 1 января 1885 года, он еще отметил восемь любовных свиданий, и последнее из них произошло 5 апреля 1885 года… Но он знал, что в его возрасте ни наслаждения, ни слова уже не могут служить убежищем от мыслей о смерти.

Когда ж ты наконец прославлен, вознесен,
Тебя хватают вдруг и выдворяют вон.
Где скрыться? Близится твой кредитор суровый;
Напрасно силишься ты задвигать засовы,
Чтоб не впустить его, чтоб задержать чуть-чуть…
Нет, ноги все-таки придется протянуть.
У смерти много средств турнуть тебя отсюда:
Паденье с лошади, вульгарная простуда,
Катар, песок в моче, – да мало ли хвороб?
И вот уж в дверь стучит не девушка, а поп[254]

.

Для него гибельной случайностью оказалось воспаление легких, которым он заболел 18 мая. Он почувствовал, что это конец, и сказал Полю Мерису по-испански: «Скажу смерти: „Добро пожаловать“». В предсмертном бреду он еще создавал прекрасные строки стихов: «Идет борьба меж светом дня и мраком ночи», и эти слова выражали суть его жизни, да и жизни всех людей.

Двадцать первого мая архиепископ парижский, кардинал Гибер, написал госпоже Локруа, что он «вознес усердную молитву за знаменитого больного поэта», и если Виктор Гюго пожелает видеть священника, он, кардинал Гибер, счел бы для себя «сладостным долгом принести ему помощь и утешение, в коих человек так нуждается в часы жестоких испытаний». Архиепископу ответил Эдуар Локруа – поблагодарил его и отказался. Получив это письмо, кардинал сказал, что «Гюго, как видно, готов отойти к Богу, но не хочет, чтобы Бог пришел к нему». В действительности самого Гюго об этом не могли спросить, так как у него уже началась агония. Он скончался 22 мая, простившись с Жоржем и Жанной. «Я вижу черный свет», – сказал он перед смертью; это были его последние слова, и они перекликаются с одним из лучших его стихотворений: «Ужасное черное солнце, откуда нисходит к нам мрак». Предсмертный его хрип напоминал «скрежет гальки, которую перекатывает море». «В тот час, – говорит Ромен Роллан, – когда старый бог расставался с жизнью, в Париже бушевал ураган, гремел гром и падал град».

Получив известие о его смерти, Сенат и палата депутатов прервали заседание в знак национального траура. Принято было решение вернуть Пантеону назначение, которое в свое время дало ему Учредительное собрание, – восстановить на фронтоне надпись: «Великим людям – признательное отечество», и похоронить Гюго в этой усыпальнице, после того как тело будет для прощания выставлено под Триумфальной аркой.

В ночь на 31 мая весь Париж до утра бодрствовал возле усопшего. «Незабываемое зрелище, – пишет Баррес, – высоко поднятый гроб в ночной тьме… скорбные зеленоватые огни светильников озаряли императорский портик и дробились на кирасах всадников, вздымавших факелы и сдерживавших толпу. От самой площади Согласия приливало людское море; подступая огромными водоворотами, волны его надвигались на испуганных коней, стоявших в двухстах метрах от постамента с гробом, и наполняли ночь гулом восторженных восклицаний. Люди создали себе божество…»