Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго

Вечером Оливье рассказывал у Альфреда де Виньи о своем посещении поэта. Он сказал, что, по его мнению, Гюго тоньше, чем на портрете. "О что вы! язвительным тоном возразил Сент-Бев. - Он растолстел". Потом заговорили об "Эрнани", где актеры, предоставленные самим себе, все меняли по-своему. В монологе Карла V вместо слов: "Так Цезарь с папою - две части Божества" Мишеле говорил: "Народ и Цезарь - две части мира", хотя это ломало ритм стиха. "Что ж, - наивно замечала публика, - так по крайней мере мысль менее нелепа". И все собратья захохотали. Сент-Бев рассказал, как Фирмен ловко исказил реплику Эрнани: "Из свиты я твоей? Ты прав, властитель мой". Вместо этого он говорил: "Из вашей свиты", и как сумасшедший бегал по сцене, потом возвращался на авансцену и свистящим шепотом добавлял: "Я к ней принадлежу". Некоторые строфы опять были освистаны, и Ваше, главарь клакеров, хозяйничавших в Комеди-Франсез, заявлял: "Добавили бы еще человек шесть из левых, и я бы мог спасти эту пьеску!" Словом, чисто парижские шуточки, в которых не щадят ни учителей, ни друзей, - играючи, раздирают их в клочья, как хищные звери, чтобы поточить свои когти.

Выйдя от Виньи вместе с Сент-Бевом, швейцарец захотел проводить его. Он нашел, что это болтливый и желчный человек. "Какое убийственное время! говорил Сент-Бев. - Чтобы забыть о нем, нужны уединение, богатство и развлечения. Покончить с собой не хочется, самоубийство - это нелепость. Но что за жизнь! Я думаю, лучше всего было бы уехать в деревню, ходить по воскресеньям к мессе, спокойно говеть великим постом и праздновать Пасху..." - "Господин Гюго верующий?" - "О, Виктора Гюго такие вопросы не мучают. У него столько больших и таких чистых, таких тонких наслаждений, которые ему доставляет его талант! Все, что он пишет, так прекрасно, так совершенно! И он так плодовит!.. Он доволен и своей семейной жизнью. Он весел, - может быть, чересчур весел! Вот уж счастливый человек..." Заметим, что этот "счастливый человек" только что написал стихи о счастье, полные мрачного смирения и разочарования [Виктор Гюго, "Где же счастье?" ("Осенние листья")]. Но Сент-Бев больше не бывал у четы Гюго; его стул в их доме оставался пустым и еще до конца месяца критик журнала "Глобус" вновь уехал в Руан.

Двадцать пятого июля безумные ордонансы Полиньяка против гражданских свобод возмутили Париж. "Еще одно правительство бросилось вниз с башен Собора Парижской Богоматери", - сказал Шатобриан. 27 июля поднялись баррикады. Гюстав Планш, приехавший навестить супругов Гюго, предложил маленькой Дидине поехать с ним в Пале-Рояль полакомиться мороженым; он повез девочку в своем кабриолете, но дорогой они увидели такие толпы народа и отряды солдат, что Планш испугался за ребенка и отвез его домой. 28 июля было тридцать два градуса в тени. Елисейские Поля, унылая равнина, в обычное время предоставленная огородникам, покрылись войсками. Жители этого отдаленного тогда квартала были отрезаны от всего и не знали новостей. В саду Гюго просвистели пули. А накануне ночью Адель произвела на свет вторую Адель, крепенького младенца с пухлыми щечками. Вдалеке слышалась канонада. 29 июля над Тюильри взвилось трехцветное знамя. Что будет? Республика? Лафайет, который мог бы стать ее президентом, боялся ответственности не меньше, чем он любил популярность. Он вложил республиканское знамя в руки герцога Орлеанского. Короля Франции больше не было, теперь он назывался король французов. Оттенки зачастую берут верх над принципами.

Виктор Гюго сразу же принял новый режим. Со времени запрещения "Марион Делорм" он был в холодных отношениях с королевским дворцом, но считал, что Франция еще не созрела для республики. "Нам надо, чтобы по сути у нас была республика, но чтоб называлась она монархией" [Виктор Гюго, "Дневник революционера 1830 года"], - говорил он. Он был противником насилия; мать описывала ему страшные стороны всякого бунта. "Не будем больше обращаться к хирургам, обратимся к другим врачам". Вскоре его возмутили карьеристы, спекулировавшие на революции, искавшие и раздававшие теплые местечки. "Противно смотреть на всех этих людей, нацепляющих трехцветную кокарду на свой печной горшок". Несмотря на то, что Гюго написал столько од, посвященных низложенной королевской семье, ему нечего было бояться. Разве он не совершил революцию в литературе вместе с той самой молодежью, которая приветствовала Шатобриана у подножия баррикад? "Революции, подобно волкам, не пожирают друг друга". Гюго отдал прощальный поклон свергнутому королю. "Злосчастный род! Ему - хоть слово состраданья! Изгнанников былых постигло вновь изгнанье..." [Виктор Гюго, "Писано после Июля 1830 года" ("Песни сумерек")] Гюго принял Июльскую монархию; оставалось только, чтобы она его приняла. Он сделал поворот с поразительным искусством - одами, но без угодничества.

Его ода "К Молодой Франции" была гораздо лучше в литературном отношении, чем его прежние легитимистские оды, - что было признаком искренности:

О братья, и для вас настали дни событий!

Победу розами и лавром уберите