Олива Денаро (ЛП)

Синьора Шибетта с дочерьми решили меня опорочить. Потому-то я и сбежала: если стоять, укусы болят сильнее. Так же, должно быть, бежала и синьорина Розария, вот только далеко ли она смогла убежать? Я представила, как бывшая учительница переходит широкую столичную улицу: мимо мчатся сотни машин, троллейбусов, а она идёт, будто кинозвезда, с распущенными, развевающимися волосами до плеч и накрашенным алым ртом. В моём воображении она наконец-то шла одна, и ни один мужчина не остановился, чтобы показать на неё пальцем или присвистнуть вслед. Но кто знает, прошли ли у неё те осиные укусы? Или горят по-прежнему?

Добежав до самого моря, я обнаружила, что пляж пуст, и, испугавшись этой пустоты, снова понеслась по городским улицам, пока не очутилась у дверей дома Саро. Его отец, дон Вито Музумечи, в молодости был первым красавцем Мартораны. Шатен с голубыми глазами — можете представить, как по нему убивались женщины: выбирай любую, только пальцем помани… А он взял Нардину, у которой если что и было красивого, так только он, её муж. Разумеется, поползли слухи, будто дон Вито потому уродливой жене рад, что сам ни рыба ни мясо: порченый, мол, детей не будет. Когда же родился сын, все в городе, если верить моей матери, немедленно сошлись во мнении, что на отца он совсем не похож. Саро и впрямь был рыжеволосым, кареглазым и с родимым пятном во всю левую скулу. Моих одноклассниц это пятно приводило в ужас, а мне до того напоминало спелую клубнику, что хотелось коснуться его губами, попробовать на вкус.

Саро уже ковылял ко мне из отцовской мастерской:

— Что случилось?

— Ничего, а что?

— Раз у тебя такое лицо, что-то явно случилось.

Утерев пот со лба, я опустилась на нашу скамейку. Во дворе этого дома мы выросли, здесь играли с опилками, одним движением руки меняя цвет волос: он выбирал ореховые, чтобы, посыпав ими голову, стать шатеном, как дон Вито, а я — еловые, оборачиваясь блондинкой, как моя сестра; здесь носились взапуски, потом валились на землю и, разведя руки-ноги в стороны, махали ими, делая вид, что летим; здесь любовались на облака.

«Гляди, гляди, овца!» — тянул палец Саро, указывая в небо.

«И вовсе не овца, а собака», — не соглашалась я.

«Да какая ещё собака? — облако, гонимое ветром, тем временем меняло форму. — Это же олень! Смотри, какие рога… — но тут налетал очередной порыв ветра, облако растягивалось в белую ленту, и Саро, осёкшись, поправлялся: — Нет, нет, это змея!»

«И не овца, и не олень, и не змея», — решала наконец я.

«А что?»

«Морлень!» — отвечала я с самым серьёзным видом.

«И что это такое?»

«Ну, морлень», — столь же убеждённо повторяла я.

«Не считается! Не бывает таких морленей, — но, не будучи в этом уверен, поскольку в школу ходил только до пятого класса, он тут же спрашивал, надеясь меня подловить: — Не видишь разве, у него два рога?»

«Ну да, обычный двурогий морлень».

«Что, правда? И как же выглядят эти двурогие морлени?»

«А то ты не видишь! Как то облако!» — хохотала я.

Он сел рядом. Я хотела рассказать ему об осах, о чётках и скорбных тайнах, но не находила слов. Поэтому просто провела рукой по его макушке, чтобы стряхнуть остатки опилок, и ничего не сказала.

— Саро, иди обедать, всё на столе! — крикнула с крыльца Нардина. Потом, увидев меня, попыталась пригладить кудри. — Олива, и ты здесь? Вот повезло-то: я как раз пасту с анчоусами приготовила, твою любимую!

Ей я о том, как мы читали розарий у синьоры Шибетты, тоже говорить не стала, хотя уж кто-кто, а она, наверное, могла бы понять: ей ведь тоже пришлось пережить немало осиных укусов.

14.

После обеда, закрыв по жаре ставни, Нардина с доном Вито прилегли отдохнуть. Саро хотел ещё немного посидеть во дворе, но мне не терпелось вернуться домой, и я ушла. Солнце окрасило город жёлтым, всё вокруг вскипало от зноя. Я шла, прижимаясь к стенам, чтобы заполучить хоть капельку тени, которую те отбрасывали на тротуар. Казалось, мир обезлюдел.

И тут я заметила его — в самом конце улицы, почти у выхода на площадь. Подойдя к фонтану, он сунул голову под струю: вода потекла по лицу, закапала с волос. Наконец, выпрямившись, обеими руками пригладил чёрные кудри и заложил за правое ухо веточку жасмина. Одет он был во всё белое, а заметив меня, отвесил глубокий поклон. Я шла навстречу быстрым шагом, не глядя ему в лицо. Тогда он, порывшись в кармане, достал апельсин и принялся счищать кожуру. Потом, просунув между дольками большие пальцы, разломил пополам, продемонстрировав мне сочное пунцовое нутро.

— Не бойся, бери, сладкий, — предложил он, протянув руку так, словно хотел меня схватить.

Я обернулась, но улица была пуста. Только он и я.

— Хоть губы смочи, а? Вот, гляди, — он поднёс апельсин ко рту, погрузил в мякоть зубы, язык, и принялся высасывать сок, пока под кожицей не остались одни белёсые прожилки. — А это тебе, — и он протянул мне вторую половину. — Вдруг понравится, как в детстве рикотта с сахаром.

Я взяла апельсин, ещё тёплый от его пальцев, липкий от выступившего сока. От терпкого, щиплющего ноздри запаха меня затошнило, и в тот же миг низ живота пронзила острая боль.