Олива Денаро (ЛП)

— Вдовой? Скорее ты сам себя в гроб загонишь и меня с собой утянешь! Права была мама: ради пары зелёных глаз всю жизнь коту под хвост пустить! Да знаешь ли ты, сколько у меня, приезжей, времени ушло, чтобы в этом городе уважения добиться? Когда Амалия Анникьярико по улице идёт, никто и пикнуть не смеет! Я даже дочь твою опороченную, и то замуж выдать умудрилась! Но Фортуната, по крайней мере, всегда разумницей была, матери слушалась, — она таращит на нас глаза, пытается встать, опираясь на стол, но ноги подкашиваются, и мать, с помощью Козимино снова опустившись на стул, прижимает ладони к вискам, глядя на меня так, будто я что-то украла. — С чего этот молодой человек тобой увлёкся, я, правду сказать, не знаю и знать не хочу. Вроде не урод, не нищий… Да только не пришёл он к нам, чтобы обговорить всё толком, как Господь велит, и не прислал никого. Говорят, в столице несколько лет прожил, а там сейчас всё иначе. Кто знает, может, намерения у него и серьёзные…

Я стою ни жива ни мертва, но теперь бледнеет и Козимино.

— Патерно деньги в рост дают, — отваживается вставить он. — Саро мне говорил, даже его отца за горло взяли. Нехорошие это люди.

— А ты куда лезешь! Кому твою сестру отдать, это мы с отцом решаем!

Козимино, хлопнув дверью, запирается у себя в комнате: с ним мать ещё ни разу не позволяла себе такого тона. Отец тем временем берёт ножницы, перерезает ленточку.

— Амалия, — невозмутимо спрашивает он, — ты марципановые фрукты любишь?

Мать закатывает глаза, потом бросает недовольный взгляд на ещё не раскрытый свёрток:

— Неужто для тебя сейчас ничего важнее марципана нет, Сальво? Вечно в облаках витаешь…

— Насколько я помню, не по вкусу они тебе? Поправь, если ошибаюсь.

Она сидит напротив, совершенно опустошённая: кажется, гнев — и тот весь вышел.

— Да, Сальво, верно ты говоришь, не по вкусу мне марципановые фрукты.

— А вот дочка наша, Олива, кассаты не любит. О чём и сказала предельно ясно этому молодому человеку из кондитерской. Все слышали, даже на улице.

Мать молча закрывает лицо руками. Отец, подавшись к ней, медленно, одним пальцем разворачивает свёрток, открывая то, что внутри.

— В общем, я поразмыслил и решил: возьму миндальных пирожных. Уж они-то всем нравятся.

Из-под прижатых к материным глазам ладоней катится слеза. Но отец не даёт ей соскользнуть по щеке — смахивает тем же жестом, каким поглаживал едва пробившийся зелёный листок.

— Не отчаивайся, Амалия. Видишь: можно всё и своим умом решить.

25.

Через пару дней после нашего похода в кондитерскую мать достала из сундука две стопки белых простыней с полотенцами и работает теперь вдвое больше прежнего. Днём обшивает богатых синьор, по вечерам допоздна сидит иголкой и ниткой, украшая бельё моими инициалами, а поутру щурится от усталости. Время от времени хватается за мерную ленту: то рост мне измерит, то бёдра. Неужто приданое готовит, чтобы этому меня отдать?

Когда мать собирала приданое Фортунате, я решила было, что мне она не оставит даже салфетки, поскольку к тому времени уже твёрдо знала: сестре суждено замужество, мне — сидеть дома, составлять матери компанию в старости. Да и кто меня возьмёт, такую тощую да чёрную? А она, оказывается, всё и для меня приготовила: теперь вон в спешке примётывает рукава, ушивает ночные рубашки, подкалывает атласные ленты, укорачивает нижние юбки. И всякий раз, подходя обернуть мои бёдра или грудь мерной лентой, выглядит донельзя изумлённой. В городе шепчутся, будто я Патерно приворожила, — всё понять не могут, как это среди стольких красавиц на выданье в душу ему могла запасть именно я. Может, мать тоже боится, что чары, как в старых сказках, вот-вот спадут, и я обернусь той же тыквой, какой была прежде, чем он превратил меня в женщину. Вот и трудится не покладая рук.

Отец снова ходит на рынок, теперь вместе с Козимино: тому за время отцовской болезни удалось подыскать нескольких постоянных покупателей. С ними иногда увязывается и Саро, а потом заходит к нам обедать. После обеда мы с ним, как в детстве, валимся на траву, но тут же является Козимино, потому что негоже мне оставаться наедине с мужчиной, даже если это всего лишь Саро:

— Иди в дом, Олива, мать говорит, со стола убрать надо.

Я встаю — спина мокрая от сырой земли, блузка липнет к лопаткам, — иду к дому. У самой двери оборачиваюсь: Саро провожает меня взглядом, потом, коснувшись пятна в виде клубники на левой скуле, опускает глаза и тянется к лежащей в кармане сигарете. И пусть он смотрит на меня не так, как Патерно, как смотрит на всех женщин, не являющихся Фортунатой, Геро Мушакко, я всё равно чувствую, что это на меня давит: он — мужчина, я — женщина, и облака в небе отныне безымянны.

Я пожимаю плечами, складываю руки на груди, вхожу в дом, начинаю прибираться в кухне. И время от времени слышу, как из открытого окна доносится их смех.

26.

— Породистого жеребца на рынок не гонят, — решительно заявила мать. — Если ты кому нужна, пусть в дом заходит, тут и говорит.