Олива Денаро

– Его Франко зовут: красивое имя, правда? В столице живёт, потомственный дворянин...

Вот и тебе маркиз, думаю я с не меньшим изумлением, чем в детстве, обнаружив на месте героя, явившегося забрать меня к лучшей жизни, лишь стопку белёных тряпиц.

– Так ведь я его даже не видела! – я вдруг вспоминаю, как отвернулась возмущённая Тиндара.

– Всему своё время! На той неделе он к нам приедет, с отцом твоим поговорит, все детали обсудит.

Зубцы гребешка ласково бороздят мою голову. Всякий раз, когда они натыкаются на узелок, я чувствую резкую боль, но вскоре она отпускает, и снова начинается ласка. Вот и мать такая: сперва укусит, потом приласкает.

– А если он мне не понравится? – сгорая от смущения, спрашиваю я.

– Понравится, не понравится... Со временем всё придёт, – и, выдернув очередной узелок, добавляет чуть громче: – Весьма милый молодой человек, если верить Шибетте... – тут она ненадолго замирает, словно охваченная внезапным сомнением. – Да только ведь удачный брак не от этого зависит. Я, к примеру, сама видишь... – потом, не закончив фразы, кладёт гребешок на тумбочку и, разделив волосы на три пряди, начинает заплетать косу. – Ты сейчас очень уязвима, доченька. Отказала тому, кто рано или поздно заставит нас за это дорого заплатить, это и дон Иньяцио мне подтвердил. Говорит, Патерно – человек упорный, если чего захочет, возьмёт непременно. Так что придётся нам всё как можно скорее устроить, ради твоего и всеобщего блага.

Но ведь я же ничего не сделала, хочется мне сказать. Не ответила ни да, ни нет. С одной стороны стойки с пирожными моё тело пожирали его глаза, с другой – бесстрастный взгляд отца.

Мать тянет с такой силой, будто вместо волос у меня верёвки, и коса понемногу начинает давить мне на плечи.

– Шибетта говорит, его отец деньги в рост даёт. Прав был Козимино. А вдова Рандаццо подтвердила: не своей волей он сюда, в Марторану, вернулся, а по вине крови своей горячей, чтобы от мести ревнивого мужа спастись. Такому человеку не стоит прилюдно перечить, коли хочешь потом жить спокойно. Удачным браком ты из большой беды себя вытащишь.

Коса наконец заплетена. Мать, удерживая её двумя пальцами, другой рукой роется в кармане халата. Потом достаёт бархатную алую ленточку, завязывает и, перебросив мне через плечо, отходит полюбоваться результатом.

– Вот и готово, – и, взяв меня двумя пальцами за подбородок: – Чтоб чистоту блюла!

Я прижимаюсь к этой руке, чтобы снова ощутить щекой мягкость материной кожи, а не только грубые, как её голос, кончики пальцев, но она отстраняется.

– Пойдём, поможешь салфетки вышить.

– Да, мама, – послушно отвечаю я. И более вопросов не задаю.

28.

– Красота требует жертв, – заявляет мать и идёт ставить в духовку противень с пирогом.

Я снова бросаю взгляд на туфли – те же, что надевала на праздник в день святого покровителя: если это они придают мне очарования, то без них я, выходит, уродина? Красота – в глазах смотрящего. Может, потому люди и влюбляются.

– Едут, – возбуждённо вскрикивает она, поглядев в окно. Потом в последний раз подходит ко мне, поправляет шпильку, одёргивает блузку. Будто девчонка, играющая в куклы. – Беги, позови мужчин!

Отец, как всегда, в огороде, присел на корточки возле помидоров. Обманувшись его затрапезным видом – этими рабочими брюками, платком на шее, – я радуюсь было, что мать всё выдумала, что никакой Франко не приедет и меня за него не выдадут, и можно будет остаться здесь, в родном доме, а по ночам тайком срисовывать в тетрадку лица кинозвёзд.

– Ты что, и костюма не наденешь? – спрашиваю я на всякий случай.

– Пожалуй, нет, – бесхитростно отвечает отец.

Я беру его за руку, чтобы помочь встать, и дважды сжимаю, едва-едва. Каблуки туфель проваливаются в рыхлую почву, с каждым шагом уходя всё глубже: ещё немного – и я тоже стану растением у него на грядке. А может, и остаться здесь? Питаться водой и ветром, сбрасывать один за других пожелтевшие листья, цепляться за узловатую опору, чтобы не горбиться...

– Ну что, пойдём познакомимся с этим синьором? – равнодушно спрашивает он, словно предлагая налить стаканчик воды с мятой.

– Мне страшно, па...

– Не бойся. Что тебе хорошо, то и нам сгодится.

Только вот я не знаю, что мне хорошо. Пока носилась в короткой юбке вместе с Саро и Козимино да молила Мадонну, чтобы она позволила мне никогда не становиться женщиной, казалось, будто я всё знаю, а теперь уже ни в чём не уверена.

Стол накрыт на шестерых. Правила поведения за столом таковы: не говорить с набитым ртом, не выскребать тарелку хлебом, добавки при гостях не просить. Козимино надел длинные брюки, белую рубашку, прилизал бриолином волосы. Глядя на родительскую свадебную фотографию, что висит над буфетом, я узнаю в нём красавчика, каким отец был в молодости. Пытаюсь понять, похожа ли я на мать, но понимаю, что нет: ещё бы, такая тощая и смуглая. Недолго длилась моя красота – всего один танец на празднике в честь святого покровителя.

– Это для Саро? – спрашиваю я, указывая на лишний стул.

– Упаси Господи, – шёпотом отвечает мать. – Для провожатого.