Олива Денаро

– Кто любит, не станет тобой помыкать, запугивать не станет, силой брать, – всхлипываю я, а по щекам текут слёзы, как у ребёнка, который, проснувшись, не обнаружил в корзинке для подарков даже завалящего цуката.

Старуха снова подсаживается ко мне. Глаза у неё тёмно-синие, дыхание пахнет табаком. Наверное, когда-то она была красива. «Не красней же, когда я на тебя смотрю», – подвывает радио.

– Я тебе так скажу: слезами дела не поправишь, только все глаза выплачешь, – говорит она, протягивая мне платок. – И вот ещё что... – тут её тон вдруг становится угрожающим. – Мой тебе совет: скажи ему, мол, я к тебе добра была.

Вместо ответа я, сбросив шаль, принимаюсь барабанить кулаками по полу:

– Домой хочу! Меня мать с отцом заждались, и свадьба через неделю, жених приедет... – голос срывается от слёз, а перед глазами встают сшитое матерью белое платье, Лилианины коралловые бусы, флёрдоранж и ромашки, присланные цветочником.

– Да какая там свадьба? Какой жених? – едва слышно бормочет старуха, пока, встав на четвереньки, достаёт из-под кровати бельё и покрывала. – Выйдешь отсюда – только одному мужчине станешь принадлежать. Кто ещё тебя возьмёт, порченную?

Женщина – это кувшин. Так мать говорит.

– Но тебе грех жаловаться. Парень – красавчик, при деньгах, любую мог бы иметь... – старуха, взмахнув простынёй, наклоняется подоткнуть края под матрас: сперва с одной стороны, потом, обойдя кровать, с другой. – Давай-ка, красотка, прихорашивайся, – а на меня и не глядит, будто сама с собой разговаривает. – Ты-то чьих будешь? Чем отец твой богат?

– Нету ничего у отца, – всхлипываю. – Всё отняли.

– Смотри, какая любовь... Выходит, не приданого твоего – тебя саму он заполучить желает. Да другие девчонки, небось, любые бумаги готовы подписать, лишь бы сейчас на твоём месте очутиться.

Я резко вскакиваю, бросаюсь к двери, вцепляюсь в ручку, с силой толкаю, потом, поняв тщетность усилий, опускаюсь перед старухой на колени.

– Отпусти, а? Ну пожалуйста! Ты ведь женщина, как и я, значит, можешь меня понять!

Она тем временем раскладывает по кровати подушки, совсем так же, как делала мать. Подбирает с пола ночную рубашку, расстилает на покрывале, задумчиво поглаживает вышивку.

– Я-то? Я, знаешь ли, всё прекрасно понимаю, это ты никак понять не хочешь. Я ведь сама такой же была. Или, думаешь, блондинкой родилась? – она, горько усмехнувшись, проводит рукой по волосам, потом принимается собирать полотенца, складывая их вчетверо. – И жених у меня был. Он меня любил, я его любила. Только он всё не верил, доказательств просил. Я тогда наивной была, думала, коли пробы снять не дам, бросит он меня, к другой уйдёт, к страстной.

«Разве может быть плохо, если чиста любовь?» – надрывается радио. Я, как ни стараюсь, не могу представить её молодой, с другим цветом волос: должно быть, слишком много воды с тех пор утекло.

– Ну, я уступила, один разок всего. И на следующий день он меня бросил, – признаётся она самым доверительным тоном. – Проверить хотел, куплюсь или нет: мол, я на лесть падкая, не устою. А я ведь просто угодить ему хотела, он мне даже не нравился, скорее наоборот. Вот и осталась, опороченная да одинокая, безотцовщиной же росла, откуда денег взять... Женщина – она только одним и ценна, а после гроша ломаного не стоит, – старуха достаёт из кармана юбки пачку сигарет, закуривает. – Это много лет спустя я поняла, что хотеть-то меня все хотят. Правда, на одну ночку только, – и, затянувшись, печально усмехается. А глаза вдруг делаются такими глубокими, что кажутся угольно-чёрными. – Но у тебя-то случай другой, – слышится наконец её вкрадчивый голос, – ты, красотка, не пропадёшь, уж будь уверена.

Я стою, вжавшись лопатками в дверь, словно надеюсь просочиться через неё, если хорошенько толкнусь.

– Взяв тебя силой, он просто обязан будет жениться, вину свою, значит, загладить. Не то прямая дорога ему за решётку.

– Но я так не хочу! – что есть мочи ору я, снова принимаясь молотить по двери кулаками.

– То есть как это – не хочешь? Женщина без мужа – как ножниц половинка: ни на что не годна, – кажется, будто я слышу голос матери.

Старуха берёт меня за руку, подводит к зеркалу. Я, совершенно обессилев, покорно, словно маленький ребёнок, бреду за ней. На столике у трюмо покоятся останки розы, которую я сжимала в руках. А по моему узкому смуглому лицу с высокими скулами и большим ртом, отражённому в трёх зеркалах, катятся слёзы.

– Не плачь, деточка, слезами дела не поправишь, – её лицо возникает в зеркале рядом с моим, и на мгновение мне кажется, будто я знаю, как она выглядела, когда была молодой. – Слезами дела не поправишь, – повторяет старуха, затушив сигарету в пепельнице. «Уйми дрожь сердца, что томится по мне», – звучат последние слова песни, и снова наступает тишина. – Этот, другой, тысяча других – разницы нет, – изрекает она. – Сперва больно, конечно, а потом... потом уже ничего не чувствуешь.

40.