Олива Денаро

– Да что за блажь тебе в голову взбрела? – потом, осёкшись, продолжает тем же мягким тоном, что и раньше, разве что голос дрожит от ярости: – Как ты не поймёшь? Тебе на роду написано со мной быть! Я это с тех самых пор знаю, как ты девчонкой кончик ножа, в рикотте с сахаром перепачканного, облизывала. А ты? Только и знаешь, что подзуживать! Я от этого твоего личика недотроги-оборванки совсем уже голову потерял! – он снова вскакивает и принимается вышагивать взад-вперёд по комнате. – То на коммунистическое собрание приходишь, то поболтать со мной на площади останавливаешься, то из моих рук апельсин берёшь, то танцуешь со мной на празднике, то шляешься одна по темноте... Видишь? Сама ведь хотела, чтобы я тебя заполучил! – он хватает розу, вертит её в руках. – Домой я тебя, понятно, не повезу, даже думать забудь, но только ради твоего же блага. Чем это обернётся, подумала? Хочешь кончить, как Анджолина, та старуха с пергидрольными волосами, которая мужчин видела больше, чем дней в календаре? И вообще, кем ты себя возомнила? Спасибо мне ещё сказать должна, – и повторяет, повысив голос: – Спасибо сказать должна!

А потом бросает в меня розу.

Я закрываю глаза, и шаги удаляются.

– Но мне терпения не занимать, – оборачивается он уже в дверях. – Ты меня ещё позовёшь. Какая-то пара дней – и умолять будешь. Спелое яблоко само с дерева падает.

Хлопает дверь, щёлкает задвижка, и в комнате снова воцаряется тишина.

41.

В последний раз Анджолина оставила мне кувшин с водой да пару ломтей чёрствого хлеба, и больше не возвращалась. Живот сводит от голода. Может, никто и не придёт. Как в детстве, когда мы играли в прятки. Пока Саро считал, я скорее бежала в мастерскую дона Вито и стояла там, не шелохнувшись, затаив дыхание – только сердце колотилось. Не знаю, чего я тогда боялась больше: что меня найдут – или что не найдут уже никогда.

Пытаюсь молиться. Святая Мария, матерь пречистая, матерь целомудренная, матерь непорочная… Ты, что не познала мужчины, не познала силы рук его, тепла губ его, непреклонности голоса... До сих пор я читала розарий только в гостиной синьоры Шибетты, под суровым взглядом матери, в хоре других голосов, одинаково легко сливавшихся в молитве и сплетне, остерегавших меня от опасностей, что таятся в большом внешнем мире. Но теперь я одна. Женский род, единственное число. Выходит, женщину надо запереть, чтобы этого добиться?

Встаю с постели. Как долго я здесь: день, два, неделю? Шёлковый платок валяется, позабытый, в углу. Наклоняюсь его поднять, касаюсь пальцами неправдоподобно гладкой ткани, повязываю на шею, гляжусь в зеркало. И в подобном виде я должна выйти из этого дома? В платке Патерно вместо материной шали? Со всей злости вцепляюсь в проклятую тряпку, надеясь разодрать её в лоскуты, но она не поддаётся, и я ничком падаю на кровать. Шепчу:

– Вернись, пожалуйста, – и вздрагиваю, услышав собственный голос после столь долгого молчания. Ковыляю к двери, собрав немногие оставшиеся силы, снова принимаюсь стучать. – Вернись, выпусти меня... Я так не могу... Я сама, сама во всём виновата... Я на всё готова, что хочешь для тебя сделаю, только открой... Я есть хочу, пить, мне страшно... Не бросай меня больше...

Каждый удар возвращается слабым, еле слышным отзвуком. Должно быть, кроме меня, в доме попросту никого нет. Все ушли. Даже он меня больше не хочет. Как в детстве, играя в прятки: иду искать, иду искать, а в итоге оставили меня здесь одну.

Я опускаюсь на колени перед дверью, прижимаюсь ухом к холодному дереву. Тишина мёртвая. Немного погодя, сначала вдалеке, потом всё ближе, слышится шум, хриплый голос – и снова ничего. Проходит час, может, два: времени для меня больше не существует.

В какой-то момент я, кажется, засыпаю, и во сне стискиваю в руках букетик флёрдоранжа. Церковь холодная и такая длинная, что с порога я едва могу различить в крохотном пятнышке в глубине, у алтаря, ожидающую меня тёмную фигуру. Отец предлагает мне руку, и мы начинаем путь.

«Ты чего в шляпе, па? Снимай скорее, это же дом Господа нашего», – шепчу я.

«Пожалуй, нет», – отмахивается он. Мы проходим мимо рассевшихся по скамьям гостей, которые оборачиваются, чтобы взглянуть на нас. Однако жених с каждым шагом словно бы отдаляется, и я по-прежнему не могу разобрать его черт.

«Кто это? – спрашиваю я отца. – Ты за кого меня выдаёшь?»

«Кому, как не тебе, это знать», – невозмутимо отвечает он.

«Так ведь к алтарю меня ведёшь ты! – не в силах понять, бормочу я сквозь слёзы. – Скажи, за кого я должна выйти?»

Но тут казавшийся бесконечным неф вдруг сокращается, и я оказываюсь лицом к лицу с человеком в тёмном костюме. Это Франко, такой же красивый и элегантный, как в тот день, когда я впервые его увидела, это его руки с длинными тонкими пальцами, теми самыми, что касались моего лица в тени за старым сараем. Правой, поднеся её к виску, он снимает очки, но небесно-голубые глаза теперь не блуждают потерянно в сумраке – напротив, зрачки расширяются, фокусируясь на моём лице.

«Франко! – вскрикиваю я. – Ты что же, можешь меня видеть?»