Олива Денаро

В коридоре темно, пахнет сыростью. Козимино остался на площади приглядывать за кондитерской, мы же втроём сидим на деревянной лавке. Мама то и дело оборачивается к отцу или ко мне, спрашивает, что происходит, но мы молчим. В воскресном платье, завитая, она куда больше похожа на наречённую невесту, чем я, словно постаревшая на целый век. Вот только что ковыляла ему навстречу, а в следующий момент у всех на глазах вхожу в участок. Солнце ли виновато, тепловой удар или, может, сломанный каблук – не знаю, но больше я бы даже шагу по этой дороге не ступила. Потому и не пошла дальше.

Отец встаёт, вполголоса говорит пару фраз капралу и удаляется куда-то в конец коридора.

– Ты как, Оли, готова идти? Отдохнула? – шепчет мать, поглядывая на мои босые ноги. За упрёком в её голосе слышится нежность, будто она считает, что я капризничаю, как маленькая.

Помню, однажды она повела нас, меня и Фортунату, к заутрене. Вытащила из постели и, натягивая толстый свитер, всё бормотала: «В честь святой Риты, которая тебя от скарлатины спасла». А Козимино досыпать оставила – он же у нас хилый. Из дома вышли затемно, мы с Фортунатой крепко держались за руки, чтобы ветром не унесло. «Есть хочу», – заныла я, надеясь оттянуть момент ухода. «По дороге дам вам пирога», – пообещала она. И стоило мне только начать упрямиться, давала ещё кусочек, чтобы я шла дальше. «Умница, – говорила. – Хорошая моя девочка». И так до самой церкви.

Чопорно примостившись на самом краю лавки, мама касается моей руки. Я инстинктивно сжимаю кулак.

– А дальше, Оли? Дальше-то что делать будешь? Ты об этом подумала?

Ещё кусочек пирога, и ещё, до самой церкви, ну же, будь умницей, – и я шла вперёд. По проходу гулял сквозняк, от старух-богомолок несло нафталином, клонило в сон, но я слушалась матери, и наградой мне была её любовь.

– Что дальше? – шепчу я ей на ухо. – Останусь разбитым кувшином, мам. Лекарства-то ведь нет.

Потом разжимаю пальцы и показываю ей шрамы, оставшиеся на ладони с того дня, как меня похитили. Она проводит по ним пальцем и опускает глаза, чтобы не видеть.

– Можете войти, – улыбается нам тот, с усиками. Отец уже с ним рядом, рукой машет. Идём за молодым карабинером по коридору, поднимаемся по лестнице на второй этаж, он стучит в дверь.

– Войдите, – отвечает чей-то голос.

Старшина Витале привстаёт из-за стола, чуть склоняет голову – вот и всё приветствие. Мы с мамой садимся, отец остаётся стоять у меня за спиной.

– Итак, насколько я знаю, некий излишне дерзкий юноша позволил себе проявить к вам неуважение, – и старшина снова утыкается носом в набитую документами папку: даёт нам понять, что моё дело далеко не так важно, как это его досье.

– Пиппо, — начинает отец, положив руку мне на плечо, но тут же поправляется: – Старшина Витале, речь идёт о похищении...

– Похищении с целью женитьбы. Кроме того, как мне сообщили, этот господин выразил готовность... скажем так, загладить свою вину.

Я нащупываю шрамы на ладони и качаю головой. Отцовская рука сжимает плечо всё сильнее, мы оба молчим.

– Синьорина совершеннолетняя? – спрашивает Витале, продолжая изучать лежащие перед ним бумаги.

– Несколько дней назад шестнадцать исполнилось, – вступает мать, но стоит ей вспомнить тот вечер, как слова встают поперёк горла.

– Что ж, тогда поговорим в присутствии родителей, – объявляет старшина, с шумом захлопнув папку, и простодушно, будто речь идёт о размолвке влюблённых, интересуется: – Значит, замуж за него ты больше не хочешь?

– Послушайте, старшина, – кашлянув, перебивает отец, – моя дочь Олива не имела ни малейшего намерения выходить за этого человека. Не было ни соглашения между семьями, ни даже должного предложения с его стороны. Он просто целыми днями торчал у нас под окнами, а обнаружив ответную холодность, решил применить силу, причинив ущерб сперва моему имуществу, а затем и дочери.

– И что ты теперь думаешь делать, Сальво? – Витале снимает очки, утирает пот со лба, и я будто вижу в нём того молодого парня, что, по рассказам, запросто мог отобрать у отца двустволку и засадить в кутузку.

– Пожалуй... – начинает отец, вертя шляпу в руках, но запинается на полуслове.

Витале, поднявшись, принимается медленно расхаживать по комнате. В очередной раз пройдя мимо стола, он берёт пачку сигарет.

– Моя дочь пришла сюда за справедливостью, – снова начинает отец. Он так и не присел: стоит, как вкопанный, у меня за спиной.

Старшина достаёт из кармана зажигалку, подбрасывает одной рукой.

– Скользкое, знаешь ли, слово – справедливость, – говорит он, затянувшись. Пламя дрожит, хотя вентилятор едва разгоняет спёртый воздух. – Бывает справедливость по закону, бывает по-человечески, и они вовсе не равнозначны. Это твой родной город, Сальво, твоя семья, твоя дочь, тебе о ней и заботиться. Выйдя отсюда, это она, проходя по улице, услышит шепоток за спиной...