Олива Денаро

– Так ведь и я не знала, справлюсь ли с тем, за что бралась, – улыбается она, обнажая ровные белые зубы. – Когда мне было двадцать, нам с группой товарищей взбрело в голову организовать специальные поезда, чтобы отправить голодающих детей Юга в семьи на Севере. Знаешь, что тогда говорили люди? Мол, мы, коммунисты, детей едим! А мы несмотря ни на что гнули своё, и очень многие женщины в конце концов доверились нам, отдав своих детей.

– Не хотите миндального молока с мятой, доктор^[21]? – заглядывает в дверь мать.

– Спасибо, Амалия, с удовольствием, – Маддалена встаёт, и мы возвращаемся в кухню. – Только я не доктор.

– Но я же видела книги...

– В университет я не пошла, – объясняет она. – Закончила училище и теперь работаю с детьми

– А я думала, политикой занимаетесь, – удивляется мать.

– Все мы так или иначе занимаемся политикой. Политика повсюду: она в том, какой выбор мы делаем, на что готовы или не готовы ради себя и ради других...

Мама выставляет на стол три стакана, наливает из бутылки непрозрачной жидкости, разводит водой.

– Для других, понятно, легче стараться, коли в большом городе живёшь да работа хорошая, чтоб не гадать по утрам, чем обедать-ужинать будешь, – ворчит мать, громко звеня ложкой, и прикрывает глаза, словно пытаясь вспомнить какой-то давний образ. – Я ведь тоже в большом городе родилась, там и выросла. Когда Сальво встретила, лишь немногим старше Оливы была, и вмиг голову потеряла, решилась ехать с ним в это его захолустье, – она оглядывается вокруг и продолжает: – Мы втихую сбежали, родители-то мои о свадьбе и слышать не хотели. Двадцать лет назад у парней да девчонок выбора не было: фуитина – и вся недолга. Не то, что сейчас... – мать, коротко смерив меня взглядом, ставит под каждый стакан блюдце. – Законы, что для тех времён хороши были, нынче ничего уж значат: такие дела творятся, что святым за убийц расплачиваться приходится, – сорвав пару листочков с кустика на подоконнике, она споласкивает их под краном, и по кухне разносится запах мяты. – Я-то замуж по любви вышла, без приданого, без выкупа, и сразу дети пошли: сперва Фортуната, а через четыре года и Олива с Козимино. Как тут о других хлопотать, ежели у тебя своих детей трое? На них-то едва-едва сил хватает. Вы правильно сделали, что замуж не пошли, свободной остались, – она снова звенит ложкой и смотрит, как тонут в молочной белизне листья мяты.

Маддалена подносит питьё к губам, делает глоток.

– Вообще-то у меня есть дочь, чуть постарше Оливы, – отвечает она и снова ставит стакан на блюдце. Мать переводит взгляд на её руку в поисках кольца, но Маддалена, заметив это, сжимает пальцы в кулак. – Я забеременела в восемнадцать, будущий отец сказал, что знать ничего не знает, что ребёнок не от него.

Мать убирает бутылку миндального молока обратно в шкаф и подсаживается ближе.

– А я подумала: так даже лучше, сама воспитаю. На время беременности уехала к тётке в деревню, поскольку мой отец не хотел, чтобы всё открылось. Я чувствовала, как она растёт меня внутри, и представляла какой будет её жизнь.

– И что потом? – спрашивает мать, протягивая руку к стакану.

– У меня отняли её сразу после рождения, увезли и отдали на усыновление в семью, которая давно хотела завести ребёнка, но всё не могла.

Повисшую в кухне тишину нарушает звук разбитого стекла. Мать, видя, как растекается по скатерти белая лужа, хватается за сердце,

– Вот ведь кляча косорукая! – вскрикивает она и со слезами на глазах бежит за тряпкой.

Мы с Маддаленой, тоже поднявшись из-за стола, помогаем собрать осколки.

– Простите, мне так жаль, – повторяет мать, заламывая руки, потом начинает отмахиваться: мол, садитесь, сама справлюсь. Но Маддалена, будто не слыша, снова и снова вытаскивает из тягучей жидкости битое стекло.

– В женском кругу принято помогать друг другу, – уверяет она. – У каждой свои бедки.

Мы в шесть рук шарим по скатерти, и через пару минут осколков как ни бывало.

– В общем, когда Антонино Кало рассказал мне твою историю, – продолжает Маддалена, снова усевшись за стол, – мне захотелось встретиться с тобой хотя бы ради того, чтобы сказать: не нужно бояться. История любой женщины – это история каждой из нас. После того, как у меня забрали дочь, я ещё больше года прожила с тёткой в деревне: никого не хотела видеть, думала, что виновата во всём сама, что отныне моя жизнь кончена...

– И что же, Вам удалось её вернуть? – спрашивает мать, чьё лицо по-прежнему багровеет от стыда.