Олива Денаро

Затем, уже в канун Рождества, с первыми лучами солнца, у нашего крыльца снова возникает Неллина.

– Уж прости, кума, – говорит ей отец, едва приоткрыв дверь, – сегодня мы гостей не принимаем.

– Это почему же? – недовольно интересуется она.

– Горюем, понимаешь, по нашей кошечке, что ушла погулять, да так и не вернулась.

– Так ведь... – изумлённо осекается она. – Так ведь не было у вас никакой кошки!

– Видать, потому она и не вернулась.

– Тебе, Сальво, всё шуточки, а я по важному делу пришла!

– В такой-то час? – поднимает брови отец, продолжая держать её на пороге.

– Это насчёт Оливы...

– Она здорова, спасибо. Кланяйся дону Иньяцио!

Но тут вмешивается мать, и вскоре экономка уже в кухне.

– Меня просили передать, – начинает Неллина, – что, если вы снимете обвинения, семья... точнее, он сам... в общем, сделает Оливе подарок. Весьма существенный подарок! – и она, выразительно глядя на родителей, потирает пальцы.

Мы с Козимино подслушиваем их разговор из соседней комнаты.

– Купить тебя хотят, деньгами отделаться, – морщится брат, приглаживая свои усики. – Можно подумать, сунув руку в бумажник, такие вещи исправить можно! И сколько же, по-вашему, женская честь стоит? Нет таких денег, и закона такого нет! Судьи, прокуроры... цирк один! Будь моя воля, я б его не в суд...

Я прижимаю палец к губам, давая ему знак молчать. Какое-то время говорящие перебивают друг друга, потом отчётливо слышится голос отца:

– Ты, Неллина, должно быть, на рынок собиралась с утра пораньше, да заплутала. А в этом доме купить нечего.

Но Неллина, хоть и притворяется обиженной, продолжает гнуть своё:

– Это ты сейчас так говоришь: рана-то, почитай, совсем свежая. Про завтра, про послезавтра, про годы, что впереди, подумай! Оливе эти денежки ой как пригодятся, да и вам тоже – чай в золоте не купаетесь.

– Да мы и слушать не будем! – взвивается мать, со скрипом отодвигая стул. – Побойся Бога, Неллина! Тебя одно только и оправдывает, что ты сама радости материнства не испытала! А Олива сейчас к экзамену готовится, учительницей будет, – она повышает голос, наверное, чтобы я тоже слышала, и добавляет по-калабрийски: – Ей чужие подачки не нужны! Хорошего тебе дня!

Мы с Козимино ошеломлённо переглядываемся: и это мать, которая до сих пор ни с одной живой душой грубого слова себе не позволяла – ни с Неллиной, ни с кем бы то ни было в городе! Которая всю свою жизнь лишь кивала и соглашалась, чтобы жить тихо, размеренно, никого не задевая! Но теперь, похоже, и она научилась говорить «нет».

Прощаясь, экономка ещё раз советует принять правильное решение, поскольку для нас же будет лучше договариваться по-хорошему, чем по-плохому, а то ведь с подобными людьми шутки плохи и, что поделать, иногда приходится смирить гордыню, которая, между прочим, входит в число смертных грехов... Когда она наконец уходит, мы с матерью, и словом не обмолвившись о неприятном визите, принимаемся за рождественский ужин, невозмутимо повторяя привычные действия: замешиваем тесто, разливаем масло, нарезаем чеснок, чистим помидоры, зажигаем конфорки, моем кастрюли, начищаем приборы. Так продолжается до самого вечера, и она ни разу не пытается мной командовать, а если я где-то ошибаюсь, молча даёт сделать по-своему, будто разом забыла о правилах. И время от времени, подняв глаза от плиты, робко мне улыбается.

Но едва мы собираемся сесть за стол, как снова слышим стук в дверь. Сразу вспомнив слова экономки о «по-хорошему» и «по-плохому», я каменею. Стук повторяется, на сей раз сильнее. Мать подходит к глазку, но уже слишком темно, чтобы что-то разглядеть, и отец шёпотом велит нам молчать, как будто дома никого нет. С третьим стуком из-за двери раздаётся голос:

– Откройте, это я! – и мы переглядываемся: неужели не сон?

На пороге стоит Фортуната: шаль мокрая, с волос течёт, зубы стучат как заведённые. Поначалу она ничего не говорит, только дрожит – похоже, не только от холода, – да глядит на нас побитой собакой, не знающей, можно ли доверять протянутой руке, прячется ли в ней ласка или палка. И синяки у неё под глазами темнее ночи. Мать предлагает ей переодеться, в своё, конечно, зато сухое, и посылает Козимино за ещё одним стулом. Мы ни о чём не спрашиваем, ждём, пока она поест и напьётся, и она в конце концов начинает рассказывать сама.