Оливье, или Сокровища тамплиеров

— Нет. Сегодня утром его обнаружили мертвым в камере. Вчера Ногаре приказал пытать его, после того как пришел анонимный донос — имя, во всяком случае, не было названо, — о том, что именно он распорядился скрыть главные сокровища Храма. Он был еще жив, когда его принесли в камеру, но когда за ним пришли, чтобы увести... Думаю, Господь сжалился над ним, ибо, по словам Плуабо, он единственный ни в чем не признался. И поэтому его должны были приговорить к сожжению. А других ждет пожизненное заключение...

Оливье закрыл глаза, ошеломленный болью, он не ожидал, что она окажется такой сильной. Это было похоже на ту боль, которую он испытал в Валькрозе, когда мерзкий Ронселен готовился уложить его отца на раскаленную решетку. Брату Клеману он был обязан своим призванием, своими самыми прекрасными мечтами. Он спросил еле слышно:

— Так и неизвестно, кто донес на него?

— Нет...

— А я уверен... это может быть только он.

— Вы думаете об этом Ронселене, которого я разыскивал по вашей просьбе после ареста тамплиеров? Прошло уже семь лет, и он, должно быть, умер!

— Готов поклясться, что он жив... Жажда золота и его владыка Сатана придают ему сил, чтобы он повсюду нес несчастья и страдания!

— Успокойтесь, прошу вас! Не привлекайте к себе внимания...

Вообще-то бояться этого не стоило, потому что толпу занимали только приготовления на площади. На трибуне перед порталом появились фиолетовые, черные и белые рясы инквизиторов Гийома Парижского и Бернара Ги, а также пурпурные облачения трех кардиналов из папской комиссии. Особым богатством отличалось одеяние Жана де Мариньи, архиепископа Санского: этот прелат очень заботился о том, чтобы его заметили. Перед ними стояли тамплиеры, которых подняли из повозки для того, чтобы толпа могла лучше их разглядеть.

Народ молчал. Прозвучали, правда, несколько проклятий, несколько криков «Смерть им!» — наверное, это потрудились люди Ногаре, которым было поручено разжечь толпу, — но все быстро стихло. Впрочем, последний акт великой драмы был уже близок. По крайней мере, все думали, что это последний акт.

Когда прелаты заняли свои места, кардинал де Сент-Сабин Арно Нувель подошел к краю ступенек, держа в руках толстый свиток пергамента, который он медленно развернул. Потом ясным голосом он начал зачитывать этим четырем изможденным, сломленным людям длинный список признаний — не только их собственных, но и многих других, уже погибших на костре или отпущенных умирать от зверских пыток:

— ...Помянутый брат Ги Дофен... брат Жеро де Пассаж... брат...

Долог был список признаний, вырванных железом или огнем в отвратительных застенках. Некоторые были даны от страха или по малодушию... Узники слушали, не говоря ни слова, словно бы это их не касалось, словно эти ужасные слова проносились над их головами. Наконец прозвучал приговор:

— «...осуждаем к пребыванию меж четырех стен бессрочно, дабы получили они прощение за грехи свои слезами раскаяния».[59]

Когда кардинал уселся на свое место, наступила полная тишина.

— Как, это все? — прошептал Матье. — Нам так и не скажут, в какой замок или аббатство их отправят?

Но внезапно раздался столь сильный, столь мощный голос, что было трудно поверить, что исходит он из впалой груди Великого магистра. Словно пробужденный неким толчком, родившимся в самых таинственных глубинах его существа — тем самым, что придавал огромную силу в разгар битвы, — Жак де Моле прогремел:

— Я виновен, да... но не в том, в чем меня обвиняют! Виновен в том, что дал признательные показания, надеясь спасти себе жизнь. Виновен в том, что предал Храм, будучи его Великим магистром, виновен в том, что поддался страху, уступил угрозам и коварным посулам Папы и короля... Но Храм чист, Храм свят и все, что ставят ему в вину, ложно, как ложны все признания!

Послышался второй голос, это был Жоффруа де Шарне. Он произнес то же самое, хотя двое других осужденных пытались помешать им говорить. Они хотели жить, пусть даже в самой жуткой тюрьме.

— Господи! — простонал Матье. — Что они наделали? Их объявят вероотступниками, и их будет судить не церковь, а король!

Действительно, суд среди суматохи, поднявшейся после протеста Великого магистра, поспешно передал узников в руки прево и удалился в собор, чтобы обсудить создавшееся положение. Толпа потекла вслед за ними, за исключением нескольких человек, в которых Оливье признал тех, которые приходили ночью в Монтрей или работали на стройке в соборе. Очевидно, они дожидались какой-то команды.

— Что нам делать? — спросил один из них. — Возвращаемся в Монтрей, чтобы поразмыслить?

— Разумеется, нет, — ответил Матье. — Сейчас решение будет принимать Филипп, а он тянуть не станет. Нам не следует покидать Париж. Передайте остальным: собираемся в доме на улице дю Платр — те, у кого нет оружия. Все остальные — в доках порта Сен-Ландри... Прево помчался во дворец. Я буду ждать здесь, чтобы все узнать. Ты, Реми, иди за тетушкой, отведи ее в Нельский дворец... не забудь взять у нее ключи, а потом присоединяйся к нам.

— А я? — спросил Оливье.

— Оставайтесь со мной!

***