Оливер Лавинг

Рисование никогда не было твоим коньком, но картинка, проявлявшаяся на твоем листке, показалась тебе неплохой. Ты ничего заранее не придумывал, просто начал выводить изогнутую линию, которая в итоге оказалась широкими рогами вашего последнего вола Моисея.

Ты не пытался таким образом что-то доказать матери, продемонстрировать, что возникший у тебя образ – не погнувшийся обветшалый дом и не групповой портрет вас четверых на лужайке, а одинокий блуждающий зверь. Просто твоя рука хотела изобразить именно это, и чем дольше ты рисовал, тем сильнее удивлялся, сколько помнишь деталей. Ты мог в точности воспроизвести узор коричневых пятен на шкуре Моисея, проплешину на задней части, и, кажется, тебе прекрасно удались глаза вола – мудрые, полные дзена, как у младенца.

– Ну, все, – сказала мать. – Давайте сравним. На счет «три»: раз, два, три!

Густую знойную тишину гостиной разорвали взрывы смеха. Смех отскочил от черепов на стенах, встряхнул фарфоровые статуэтки ковбоев и жеребцов в буфете. На всех четырех картинах был изображен бредущий по холмам Моисей.

У Чарли был схематичный приблизительный силуэт, у матери – неистовая косматая загогулина; отцовский рисунок был выполнен в обычной вихревой вангоговской манере, а твой походил не столько на быка, сколько на какой-то гибрид быка и чудовища. Но вы все еще смеялись, надрывая животы. Смеялись и смеялись, потому что в удушающей июльской жаре, которая обступала вас, словно глубокие воды, превращая каждого в отдельный остров, вас все-таки объединяло общее неожиданное представление о том, что такое дом.

Однако же, Оливер, теперь это неизбежно: что извлеченная со дна твоей истории затычка; что черная дыра, где сгибается само время. И неизмеримая тяжесть, к которой возвращаются все твои воспоминания, – бессмысленно бороться с их неудержимой силой. Вечер пятнадцатого ноября.

Пятнадцатое ноября; восьмой час вечера; ты смотрел на те самые портреты Моисея на стене в твоей комнате, когда в кухне зазвонил телефон. В раздражении ты только повернул голову на подушке, и тут телефон наконец умолк, чтобы сразу же зазвонить снова. Предполагалось, что на Осенний бал допускаются только старшеклассники, но даже у твоего брата имелись большие планы на этот вечер – очередное многолюдное сборище друзей в кинотеатре Альпины. Чарли туда повезла мама, заручившись сомнительным обещанием, что обратно его привезет чья-нибудь другая мама. Ты прошлепал в кухню, вынул телефон из его гнезда и вернулся с трубкой в постель.

– Почему бы тебе не прийти? – спросил по телефону Па. Он был дежурным на танцах, и до тебя доносился фоновый гомон толпы и басы какого-то знакомого, но неопознаваемого хита. – В твоей жизни будет только два Осенних бала.

– Я и так неудачник, – отвечал ты отцовским подавленным тоном, – а ты еще хочешь, чтобы я заявился туда один.

В тот день в школе твое одиночество бросалось в глаза – следствие традиции штата, которую гордо поддерживала блисская школа. Вечером накануне бала старшеклассники собирались в гостиных по всему округу Пресидио, чтобы под вспышки фотоаппаратов обменяться розетками и подвязками: розетками для девочек, подвязками для мальчиков. И те и другие представляли собой букетики пестрых ленточек и шелковых цветов – иногда со световыми и звуковыми эффектами, – сделанные вручную дорогим человеком и предназначенные для того, чтобы надеть их в школу на следующий день. Так что пятнадцатого ноября размежевание стало очевидным: избранные прохаживались по коридорам, позвякивая колокольчиками с яркими ленточками, на которых были написаны имена их партнерш. Одиночки бродили ненарядные и какие-то обделенные.

Тебе самому претило то, как близко к сердцу ты принимал все эти подростковые драмы. Но с вечера возле окна мистера Авалона прошла неделя, и увиденное тобой было столь значительно, что ты не понимал, как действовать. Значит, ее отец – или какой-то другой парень – не был чудовищем. Но не права ли Ребекка – возможно, ей действительно будет хуже, если ты все расскажешь? Да и что ты знал об отношениях, сексе, любви? Мистер Авалон ее не принуждал, она подняла голову ему навстречу. Но что тогда значит синяк на ноге? Ты был слишком слаб, чтобы сжать эти полыхающие факты в кулак. Единственное, что ты предпринял, – возобновил свою слежку; после занятий ты подходил к театральному кабинету, чтобы посмотреть, как мистер Авалон играет на пианино, а Ребекка и другие ученики поют известные песни: «Bésame Mucho», «Amigo», «Oye Como Va», «Mambo No. 5». Из коридора репетиция казалась настолько будничной, что ты почти убедил себя, будто весь этот вечер возле дома учителя ты придумал сам. Ты всегда был тревожным мальчиком, но сейчас даже мама заметила новый уровень твоего беспокойства.

– Давай просто попробуем поговорить по-настоящему? – предложила она несколькими днями ранее, обнаружив тебя вечером одного на веранде. – Уже пора.

– Пора?

– Я беспокоюсь о тебе.

Ты пожал плечами.