Оливер Лавинг

– Посещение магазина будет расценено как правонарушение. О новой попытке кражи будет сообщено полиции.

Рон придвинул документ к ней поближе. Еве не требовалось его читать: она и так знала, что там написано.

Количество магазинов, которые внесли Еву Лавинг в черный список, постоянно росло. За последние девять лет ей довелось подписать немало подобных соглашений в разнообразных желтоватых подсобках. Пузатые и тощие охранники всегда напускали на себя суровый вид. «Нам эти глупости здесь ни к чему», – неизменно говорили они, изучающе вглядываясь в ее лицо. Но постыднее всего было то, что пристальное внимание этих ребят, их стремление разгадать, что таится за ее нервной улыбкой, всегда казались Еве потенциальным лекарством от одиночества.

Когда эти самодовольные мужчины брали ее за локоть твердой рукой, Ева чувствовала, что близится шанс облегчить душу признанием, что все, случившееся с ней за последние месяцы и годы, наконец-то движется к кульминации. Когда эти мужчины читали ей нотации, угрожали ей, размахивали своей ничтожной властью, данной им медной табличкой, в Еве вздымалась вся история ее жизни. Но в итоге охранники довольствовались ее извинениями и подписанием соглашения. Безумие или горе заставило женщину пятидесяти лет украсть подростковую книгу? Этот вопрос люди вроде Рона Тауэрса запирали в ящик вместе с новой подписанной бумажкой.

– Ну и что же нам теперь делать?

Больше Рон ничего не сказал, только смотрел на Еву так, словно она не просто попыталась украсть несколько книг, словно охранник действительно надеялся вызвать у нее куда более глубокое чувство вины.

Ева бросила взгляд на телефон. Прикинула, не рвануть ли к двери. Рон Тауэрс улыбался чуть похотливой улыбкой.

За последнее десятилетие, полное жестоких парадоксов, одной из самых злых шуток, которые преподнесли Еве ее трагические зрелые годы, была высвеченная в ней страданием красота. И без того большие глаза на похудевшем лице казались огромными, словно у диснеевской принцессы. Бесконечные дни, проведенные на улице, подальше от сырого душного дома, придали Евиным семитским чертам приятный бронзовый налет. Из-за болей в спине ей приходилось чуть отклячивать свой аккуратный зад, словно турнюр, а грудь нести так, как официант несет поднос с закусками. Ева старалась не задумываться о том, почему ей так идет ее горе.

– Пожалуйста… – сказала она.

– Одного я никак не пойму, – задумчиво произнес Рон, – зачем такой милой даме этим заниматься? Какой-нибудь безденежный паренек, какой-нибудь нарик – это в порядке вещей, но такая женщина, как вы… Чтоб нервы себе пощекотать?

Ева не могла определить, действительно ли Рон Тауэрс озабочен этим вопросом или это часть его игры. Этот молодчик с угреватым лицом вряд ли понял бы ее преступления, но все же Ева с облегчением сказала:

– Я мать Оливера Лавинга.

Охранник сощурился. Вспомнил ли он это имя? Он, без сомнения, слышал о Евиной семье в новостях, когда все только случилось. В представлении, которое устроили новостные программы после той чудовищной ночи, Лавингам, возможно, досталось больше жалости, чем какой-либо из семей, которые когда-либо благочестиво и прилюдно жалели. Но с тех пор прошло почти десять лет, они находились в ста милях от Блисса, так что Рон Тауэрс, скорее всего, давно забыл об Экторе Эспине и муниципальной школе.

– Моего сына разорвало на кусочки. Он разбросан по всему свету, – произнесла Ева. – И мне надо его собрать.

Она давно научилась этой хитрости бродяг и заключенных: у сомнительного поведения есть точка перегиба. Ведешь себя немного странно – тебя поправят; ведешь себя как безумец – люди постараются держаться от тебя подальше.

– Простите? – сказал Рон.

Потянувшись к нему через стол, она завладела его крупной, волосатой рукой. Рон не высвободился; Ева держала его ладонь, словно отдельное живое существо, словно нечто покалеченное, что они только что вместе нашли, о чем теперь оба беспокоились. Ева нащупала массивное кольцо с дешевым самоцветом и, покрутив, сняла его, словно оно душило толстый палец охранника. Она знала, что рука связана с самодовольным покрасневшим лицом, но теперь эта ладонь действительно казалась чем-то отдельным, неким предметом, который Еве хотелось бросить к себе в сумку. Ева подняла тяжелую руку и поцеловала ее. Но потом допустила ошибку: она подняла глаза. Ее взгляд развеял странные чары, которые на мгновение исказили разделявшее их пространство. Охранник отдернул руку и вытер ее о лежавшую на столе бумагу.

– Вам надо к врачу, – сказал Рон Тауэрс.

Часы на приборной доске показывали 9:53. Цифры подрагивали, сотрясаемые двигателем. «Хёндэ», который Оливер когда-то прозвал Голиафом, дребезжал и фыркал, пока Ева выруливала с парковки. Теперь, когда Рон Тауэрс отпустил ее, у Евы не было предлогов, чтобы не возобновить свой утренний маршрут – девяносто четыре мили вглубь пустыни.