Оливер Лавинг

И тогда утешение, которое принесла с собой Ребекка, улетучилось в вечернюю пустыню. Держа камеру на вытянутой руке, Пегги делала снимок за снимком. Но ты молился не о том, чтобы съемка закончилась. А о том, чтобы исчезло изображение на дисплее, экран с яркой картинкой, это электронное зеркало, в котором было видно три лица, прижатые друг к другу.

Твои мечущиеся, неспособные сфокусироваться глаза далеко не сразу нашли и увидели тебя. Ты удерживал взгляд всего секунду, а потом он испуганно бросался в другую сторону. Но ты все-таки увидел, а потом еще и еще раз. На экране было твое лицо. И в то же время пугающе чужое. Челюсть, разросшаяся от постоянной дрожи. Волосы, поредевшие, словно от стыда за лицо, которое обрамляли. Твои глаза глядели в твои глаза, как смотрит спросонья дряхлый старик, не понимая, где он. И ты осознал, что истории, которые ты себе рассказывал, не были правдой. Твои пуговицы не были волшебными лазейками, а только яркими воспоминаниями. На самом деле ты просто был прикован к больничной койке, а вовсе не застрял в портале между двумя измерениями. Ты не был призраком, поселившимся в изувеченном теле юноши. Однако каждая черта, которую ты видел в этом овоще, выглядела как твой призрак, запертый в другом существе. В монстре.

Когда Ребекка ушла, ты надеялся только на одно: что твой мозг сможет наконец отключить сам себя. Но и это было только лишь фантазией.

Утром опять пришла Марго Страут.

– Вот и я! – сказала эта страдалица, собираясь снова радостно сочинить своего вымышленного Оливера, в то время как настоящий Оливер мог только молчать. Ты пытался размякнуть, сбросить себя в то место, где голоса снова станут бессмысленны, как грозовые тучи над крышей. Но взрыв цветочной гранаты – духов Марго – пробудил бы даже мертвого.

– А? Б? В? – спрашивала Марго. Наконец компьютер ответил: «Соскучился по вам».

В то утро, возможно в самую черную минуту за все твои годы в приюте, под твоей посеревшей кожей не было ничего, кроме ярости. И злился ты не на молодого человека, который уложил тебя на койку, и не на эту едко пахнущую женщину, которая записывала свои истории твоей рукой. Твой гнев был обращен на другую женщину – ту, что все эти годы, склонившись, наблюдала, как ты превращаешься в это отвратительное существо. Сколько раз в своей вопящей тишине ты умолял ее отпустить тебя? Но Ма все продолжала, словно ее ежедневная забота была проявлением самоотверженной любви, хотя на самом деле – так казалось тебе теперь – все было ровно наоборот. Вы с братом всегда ясно видели невысказанную, темнейшую мечту матери: что вы с ним станете прекрасной компенсацией ее печального бесприютного детства, что вы никогда не отделитесь от нее, и ваши потребности вечно будут определять жизнь этой женщины, которая никогда не умела определить себя как-то иначе. «Я всегда верила», – говорила она тебе. Но ее вера стала коконом, в котором ты претерпел обратную метаморфозу, превратившись в личинку, в бескрылое насекомое.

И гнев на отца. На этого человека, который, кивая, совершал свои грехи, человека, который вел себя так, будто он тут ни при чем, будто в его семье все наладится, только если он будет держать рот на замке. И на Чарли. На мальчика, убежавшего во внешний мир, словно где-то там у тебя еще было будущее, словно он мог освободить тебя с помощью книги, словно он мог найти лучшего, совершенно целого Оливера, за много миль от дома.

Склоняясь над четвертой койкой, Марго Страут все еще что-то говорила – об одной из твоих любимых книг, «Планете людей» Сент-Экзюпери. Видимо, про нее Марго узнала от Чарли.

– Когда продерешься через весь расизм, история и вправду оказывается увлекательной.

Но потом, примерно через час, Марго замолчала, потому что в палату кто-то вошел. Даже сквозь забивавший ноздри запах Марго ты безошибочно уловил слабый ванильный аромат шампуня.

Но в то утро к тебе пришла не только Ребекка.

– Марго, – произнес голос матери.

Твои глаза беспомощно метались по плитам потолка, и ты не мог толком разглядеть, что происходит, но ощутил столкновение безмолвий, ощутил решительность Ма. На дрожащей периферии твоего зрения мелькнула какая-то фигура, но твою руку взяла не материнская рука. Знакомая заскорузлая кожа в твоей ладони. Пальцы отца.

– Ах, – сказала Марго.