Оливер Лавинг

Шел перерыв между таймами. На поле директор школы и дирижер Дойл Диксон махал палочкой перед Марширующим оркестром Блисса, исполнявшим подборку хитов группы Eagles.

Ты продолжал стоять наверху, склонившись над цепочкой, отделявшей задние ряды, и вглядываясь в море воодушевленных раскрасневшихся лиц. По негласным блисским правилам расовой сегрегации, футбольный матч несомненно был «белым» мероприятием, однако неподалеку от стадиона ты заметил шумную компанию латиноамериканских ребят, которых видел и в школе (среди них был Давид Гарса, твой давний мучитель, преследовавший тебя на переменах). Все стояли вокруг пикапа, из динамиков которого вырывались басы, сотрясавшие твою грудную клетку. Так вот собраться возле стадиона и не пытаться зайти внутрь – было ли это своего рода протестом или молодых людей просто привлекло царившее здесь оживление посреди тихой провинциальной ночи?

Ты вновь повернулся к трибунам, поправил свой лоток и в этот момент увидел Ребекку Стерлинг. И не просто увидел – сквозь мелькание пенопластовых рук и флажков «ягуаров» твой взгляд достиг ее взгляда и прильнул к нему. Когда-то ты прочел, тоже в одном из номеров папиного «Сайентифик америкэн», что, если люди удерживают зрительный контакт, не мигая, в течение шести секунд, они хотят подраться или заняться сексом. Вспомнив эту соблазнительную гипотезу, ты принялся отсчитывать и досчитал до семи; если прибавить к этому две секунды первоначального замешательства, получалось как минимум девять. Рядом с Ребеккой сидел преподаватель актерского мастерства мистер Авалон; судя по всему, он решил, что твой взгляд обращен на него. Потрогав свою бороденку, он слабо помахал тебе рукой. Ты ответил ему неловким бойскаутским салютом. И чуть не упал, со всех ног кинувшись в туалет, чтобы там, в одиночестве, вновь пережить чудо этих девяти секунд.

Пусть Ребекка и не вступила в клуб юных астрономов, пусть ваши руки больше ни разу не соприкоснулись, но ее однократный визит в Зайенс-Пасчерз породил новое, поразительное астрономическое явление. Никогда не упоминая об этом вслух, вы с Ребеккой теперь каждое утро, до начала занятий, встречались в кабинете литературы. Ты знал, что весь оставшийся день под насмешливыми взглядами одноклассников Ребекка не осмелится приблизиться к твоей сутулой, отверженной фигуре. А в эти уединенные, тихие минуты в кабинете миссис Шумахер? В эти минуты слова лились из тебя стремительным потоком.

В этом кабинете ты уже успел рассказать Ребекке множество вещей, которые раньше даже не пытался выразить словами. О взаимном молчании твоих родителей, о том, как любовь матери похожа на сложную и эффективную машину, а любовь отца – скорее на лужу. Ты рассказал ей о книгах, которые читал и перечитывал, о приключениях, которые придумывали вы с Чарли, о легендах Старого Техаса, которые узнал в детстве от бабушки Нуну и которые после ее кончины стали для тебя почти священными. Ребекка почти ничего не говорила. На самом деле она подавала голос лишь в ответ на прямой вопрос. «Кем ты хочешь стать после школы?» – спросил ты однажды. Она погрузилась в задумчивость, словно никогда раньше не задавалась таким вопросом. «Может быть, музыкантом, – ответила она. – Я хочу стать музыкантом и жить в Нью-Йорке. Но может ли такое занятие считаться настоящей работой?»

Тебе казалось, что в том, что она не говорила, скрывались целые музыкальные альбомы, все песни, которые она однажды напишет. Ничто так не вдохновляло тебя, как молчание Ребекки. В течение двадцати трех с половиной часов твоей собственной немоты, уравновешивающих каждый твой день, ты пытался продолжать разговор посредством мрачных, туманных стихов, которые записывал в своем дневнике. Ты и не догадывался, что в тебе заключено столько слов, не знал раньше этой внезапной острой потребности, необходимости высвободить из себя свое прошлое, структурировать его – и продемонстрировать Ребекке. Ты говорил так быстро, как только мог, но рот твой был слишком узок и не справлялся с этим водопадом. Когда ты рассказывал Ребекке свои истории, она слушала и кивала, и порой казалось, что ты нашел цель своих одиноких лет. Маловероятное предположение? Возможно. Но ты верил и в другие маловероятные теории. Ты знал, что, скорее всего, Ребекка Стерлинг никогда не будет твоей – по крайней мере, так, как тебе хотелось бы в этой вселенной, – но как насчет параллельных вселенных, о которых рассказывал Па? Ты заимствовал идеи у отца, те самые идеи, которые раньше тайком презирал. Каждое твое стихотворение было путешествием в новый уголок мультивселенной, где действовали физические законы, послушные твоему сердцу. Ты писал:

Существует иная вселенная,
Где нам вовсе слова не нужны:
Наши мысли волною мгновенною
Попадают в чужие умы

[3].