Оливер Твист

И мистеръ Сайксъ былъ правъ. Угрозами, обѣщаніями, подарками имъ все таки въ концѣ концовъ удалось уговорить леди взять на себя предлагаемое ей порученіе. У нея дѣйствительно не было такихъ причинъ отказываться, какъ у ея милой пріятельницы; она недавно только поселилась по сосѣдству Фильдъ-Лена, переѣхавъ туда изъ Гатклифа, отдаленной, аристократической части города, а потому менѣе рисковала встрѣтиться со своими многочисленными знакомыми.

Подвязавъ чистый бѣлый передникъ поверхъ платья и спрятавъ свои папильотки подъ соломенную шляпу, — обѣ эти принадлежности костюма извлечены были изъ неисчерпаемыхъ источниковъ еврея, — миссъ Нанси приготовилась къ своему выходу.

— Погоди минутку, милая, — сказалъ еврей, вынимая небольшую корзиночку съ крышкой, — возьми ее въ руку… Это придастъ тебѣ болѣе степенный видъ, моя милая.

— А въ другую руку дай еи ключъ отъ дверей, Феджинъ, — сказалъ Сайксъ, — тогда она будетъ еще степеннѣе.

— Да, да, моя милая, — сказалъ еврей, вѣшая ключъ отъ дверей на указанный палецъ правой руки молодой леди. — Такъ, очень хорошо! Очень хорошо, моя милая! — сказалъ еврей, потирая себя руки.

— О, мой братецъ! Мой бѣдный, дорогой, милый, невинный братецъ! — воскликнула Нанси, заливаясь слезами и въ отчаянія размахивая корзинкой и двернымъ ключемъ. — Что сталось съ нимъ? Куда увели они его? О, сжальтесь надо мной и скажите мнѣ, что сдѣлали съ моимъ дорогимъ мальчикомъ, джентльмены? Скажите, джентльмены, ради Бога, джентльмены!

Слова эти миссъ Нанси произнесла поразительно жалобнымъ, душу раздирающимъ голосомъ къ невыразимому восторгу своихъ слушателей; затѣмъ остановилась, подмигнула всему обществу, улыбнулась, кивнула головой и скрылась.

— Ахъ, что за ловкая дѣвушка, мои голубчики! — сказалъ еврей, оглядывая своихъ друзей и серьезно покачивая головой, какъ бы стараясь дать имъ понять, чтобы они всегда слѣдовали такому блестящему примѣру, который только что видѣли передъ своими глазами.

— Она дѣлаетъ честь своему полу, — сказалъ мистеръ Сайксъ, наполняя стаканъ и ударяя по столу громаднымъ кулакомъ. — Выпьемъ за ея здоровье и пожелаемъ, чтобы всѣ женщины походили на нее!

Пока произносились этотъ пожеланія и расточались похвалы по адресу Нанси, послѣдняя спѣшила къ извѣстной намъ полицейской конторѣ; шла она по улицѣ, не смотря на врожденную робость свою, совершенно одна и безъ всякой защиты и тѣмъ не менѣе прибыла благополучно на мѣсто.

Войдя въ участокъ съ задняго хода, она тихонько постучала ключемъ въ одну изъ камеръ и прислушалась. Ни единаго звука не раздалось внутри, она кашлянула и снова прислушалась. Отвѣта не послѣдовало; тогда она заговорила сама.

— Нолли, мой милый! — шептала Нанси ласковымъ голосомъ. — Нолли!

Внутри никого не было, кромѣ несчастнаго босоногаго арестанта, который былъ заключенъ за то, что игралъ на флейтѣ; преступленіе его противъ общественнаго спокойствія было вполнѣ доказано, а потому мистеръ Фенгъ приговорилъ его къ одному мѣсяцу заключенія въ Исправительномъ Домѣ, сдѣлавъ ему при этомъ весьма забавное замѣчаніе, что съ такими прекрасными легкими, какъ у него, ему несравненно цѣлесообразнѣе упражнять ихъ на мельницѣ, а не на музыкальномъ инструментѣ. Преступникъ ничего ему на это не отвѣтилъ; онъ думалъ только о потерѣ своей флейты, конфискованной въ пользу государства.

Нанси перешла къ другой камерѣ и постучалась.

— Кто тамъ? — спросилъ слабый голосъ.

— Нѣтъ ли здѣсь маленькаго мальчика? — прорыдала Нанси.

— Нѣтъ! — отвѣчалъ голосъ. — Сохрани насъ Боже!

Здѣсь содержался бродяга шестидесяти пяти лѣтъ, который былъ заключенъ за то, что не игралъ на флейтѣ или, говоря другими словами, за то, что просилъ милостыню на улицахъ и не добывалъ себѣ трудомъ средства къ существованію. Въ слѣдующей камерѣ сидѣлъ человѣкъ, который попалъ въ тюрьму за то, что продавалъ кастрюли безъ патента, то есть, зарабатывалъ кое что для своего существованія, не прибѣгая къ конторѣ для продажи гербовыхъ марокъ.

Такъ какъ никто изъ этихъ преступниковъ не отвѣчалъ на имя Оливера и ничего не зналъ о немъ, то Нанси прямо направилась къ толстому полицейскому въ полосатомъ жилетѣ и со слезами и самыми жалобными причитаніями, эффектъ которыхъ увеличивался быстрыми и краснорѣчивыми размахиваніями корзины и дверного ключа, умоляя сказать ей, гдѣ ея дорогой братецъ.

— У меня его нѣтъ здѣсь, моя милая! — сказалъ старикъ.

— Гдѣ же онъ? — зарыдала Нанси съ самымъ отчаяннымъ видомъ.

— Его увезъ съ собой старый джентльменъ! — отвѣчалъ полицейскій.

— Какой джентльменъ? О, Боже милостивый! Какой джентльменъ? — воскликнула Нанси.

Въ отвѣтъ на это, старикъ разсказалъ глубоко огорченной сестрѣ, что Оливеръ заболѣлъ въ конторѣ, что его оправдали, такъ какъ явился свидѣтель, показавшій, что покражу совершилъ не Оливеръ, а какой то другой мальчикъ, что обвинитель увезъ его въ свой собственный домъ въ совершенно безчувственномъ состояніи. Куда собственно его увезли, онъ не можетъ сказать, но помнитъ что кучеру отдано было приказаніе ѣхать куда то вблизи Пентонвиля.