Оливия Киттеридж

Она вопросительно посмотрела на него. Он как раз чуть было не впился зубами в свое запястье, но снова опустил руки на колени.

Уходите же бога ради, думал он.

– Но у нее было три нервных срыва и потом шоковая терапия. Это считается?

Он пожал плечами.

– Окей, она была с большими странностями. Надеюсь, хоть это я имею право сказать.

Шизанутая на всю голову – это когда ты берешь лезвие и делаешь длинные надрезы у себя на груди. На бедрах, на руках. СТОПРОЦЕНТНО СУМАСШЕДШАЯ. Вот это и есть шизанутость на всю голову. В их первую ночь он в темноте ощутил под пальцами эти шрамы. «Это я упала», – прошептала она. Он представлял себе жизнь с ней. Картины на стенах, свет, струящийся в окно спальни. Друзья в гостях на День благодарения. Елка на Рождество, потому что Клара захочет елку.

– Не девушка, а катастрофа, – сказал доктор Голдстейн.

Доктор Голдстейн не имел никакого права говорить такое, это не его дело. Однако она и правда была не девушка, а катастрофа. Вот она любящая и нежная, а в следующий миг – разъяренная фурия. И эти ее порезы – они доводили его до безумия. Безумие порождает безумие. А потом она ушла, потому что в этом была вся Клара: бросать людей, бросать вообще все. И к новым восторгам, к новым помешательствам. Она была без ума от бесноватой Кэрри А. Нейшн, первой женщины – активистки движения за сухой закон, которая крушила барные стойки топорами, а потом продавала эти топоры. «Ты слышал когда-нибудь что-нибудь круче?» – спрашивала Клара, отхлебывая соевое молоко. Да, в этом была она вся. Кувырком от одного увлечения к другому.

– Все страдают от несчастной любви, – говорил доктор Голдстейн.

Это вообще-то была неправда. Кевин знал людей, которые не страдали от несчастной любви. Может, их было немного, но и не так уж мало.

Оливия Киттеридж высморкалась.

– А ваш сын, – внезапно спросил Кевин, – он все-таки может работать?

– Что ты имеешь в виду?

– Ну, с его депрессией? Он все равно каждый день ходит на работу?

– А-а, да, конечно. – Миссис Киттеридж сняла темные очки и бросила на него взгляд – быстрый, проницательный.

– А как мистер Киттеридж? У него все хорошо?

– Да, все в порядке. Подумывает о том, чтобы пораньше выйти на пенсию. Знаешь, аптеку ведь продали, и ему пришлось работать на новую сеть, а там у них миллион идиотских требований. Это так печально – то, куда сейчас катится этот мир.

Всегда печально, куда катится этот мир. И всегда заря новой эры.

– А у брата твоего как дела? – спросила миссис Киттеридж.

Кевин почувствовал, что очень устал. Может, это и к лучшему.

– Последнее, что я о нем слышал, – он в Беркли, живет на улице. Он наркоман. – Кевин давным-давно не думал о себе как о человеке, у которого есть брат.

– А дальше ты куда? В Техас? Я правильно помню, твой отец ведь там нашел работу?

Кевин кивнул.

– Наверное, хотел уехать как можно дальше отсюда? Говорят, время и расстояние все лечат. Может, и правда, я не знаю.

Чтобы закончить этот разговор, Кевин сказал скучным голосом:

– Отец умер в прошлом году от рака печени. Он так больше и не женился. И я почти не виделся с ним с тех пор, как уехал.

Сколько степеней ни получал Кевин во всех своих колледжах и университетах со всеми их стипендиями и грантами – отец не приехал ни разу. Но каждый новый город сулил надежду. Каждое из этих мест поначалу говорило: добро пожаловать! Ты приживешься. Ты отдохнешь. Ты сумеешь стать своим. Огромные небеса юго-запада, тени, что падали на горы в пустыне, бессчетные кактусы – с красными верхушками, с желтыми цветами, с плоскими маковками – все это приносило ему облегчение в Тусоне, в самый первый его переезд, когда он ходил в походы, сначала один, потом с другими студентами. Пожалуй, если бы пришлось выбирать, его любимцем оказался бы Тусон, чья пыльная бескрайность разительно отличалась от здешнего изрезанного берега. Но, как и со всеми прочими местами, все эти обнадеживающие отличия – высокие жгуче-белые стеклянные здания Далласа; обсаженные деревьями улицы Хайд-Парка в Чикаго, с деревянными лесенками позади каждой квартиры (это он особенно любил); кварталы Уэст-Хартфорда, похожие на книжку с картинками, эти домики, эти идеальные газоны – все, все эти места рано или поздно, так или иначе, ясно давали понять, что нет, своим он так и не стал.