Оливия Киттеридж

— Конечно не хочешь, — согласилась Оливия. — Но твое тело собирается сдаться, если ему не подбросить горючего. Я понимаю, ты все это уже сто раз слыхала, так что просто лежи и ничего не отвечай. Ну вот только на это ответь — ты что, маму свою ненавидишь?

— Нет, — ответила Нина. — То есть я что хочу сказать: она довольно жалкая, но я ее не ненавижу.

— Тогда хорошо, — сказала Оливия, и все ее крупное тело при этом содрогнулось. — Тогда хорошо. С этого можно начать.

Хармону эта сцена всегда будет напоминать о том дне, когда в окно влетела шаровая молния и, потрескивая, летала по комнате. Потому что в комнате странным образом чувствовалось что-то вроде теплого электричества, что-то поразительное и не от мира сего, когда эта девочка начала плакать, а Дейзи наконец дозвонилась ее матери, когда договорились, что за Ниной приедут сегодня днем, что обещают не отправлять ее в больницу. Хармон ушел вместе с Оливией, оставив Нину, закутанную в одеяло, на диване. Он помог Оливии Киттеридж усесться в машину, потом отправился пешком к марине и поехал домой, сознавая, что в его жизни что-то переменилось. Он не стал говорить об этом с Бонни.

— Ты принес мне пончик? — спросила она.

— Там были только с корицей, — ответил Хармон. — Мальчики звонили?

Бонни отрицательно покачала головой.

В определенном возрасте начинаешь ждать всякого. Хармон знал об этом. Начинаешь беспокоиться о сердечных приступах, об инфаркте, о раке, о кашле, который превращается в жестокую пневмонию. Можешь даже ожидать чего-то вроде кризиса среднего возраста… Но никакие объяснения не подходили к тому, что с ним теперь происходило: его как бы поместили в прозрачную пластмассовую капсулу, которая оторвалась от земли, и ее швыряло, носило и раскачивало так яростно, что он никак не мог отыскать пути назад, к обычным — банальным — радостям своей прежней жизни. Он был в отчаянии — он вовсе этого не хотел. И тем не менее после того утра у Дейзи, когда Нина плакала, а Дейзи взялась за телефон и договорилась с ее родителями, чтобы те приехали и забрали девочку, — после этого утра ему достаточно было взглянуть на Бонни, как его пробирал холод.

Дом казался похожим на промозглую, неосвещенную пещеру. Хармон заметил, что Бонни никогда не спрашивает его о том, как идут дела в магазине, — вероятно, после стольких лет в таких вопросах она уже не видела необходимости. Сам того не желая, он стал вести счет. Могла миновать целая неделя, а она так и не спрашивала ничего более личного, чем есть ли у него какие-то соображения насчет обеда?

Как-то вечером он задал ей вопрос:

— Бонни, а ты знаешь мою любимую песню?

Бонни читала. Она не подняла глаз от книги.

— Что?

— Я спросил — ты знаешь мою любимую песню?

Теперь она взглянула на него поверх очков:

— А я спросила — что? А что такое?

— Значит, не знаешь?

Она положила очки на колени.

— А что, мне полагается это знать? Мы играем в «двадцать вопросов»?

— А я твою знаю: «В один волшебный вечер…»[23]

— Это — моя любимая песня? Вот уж не знала.

— А разве нет?

Бонни пожала плечами, надела очки, взглянула на книгу.

— «Я вечно гоняюсь за радугами».[24] Когда я интересовалась в последний раз, она и была твоей любимой.

Когда же был этот последний раз? Хармон едва помнил эту песню. Он уже готов был возразить: «Нет, это „Всегда бросается дурак“…»,[25] но Бонни уже переворачивала страницу, и он ничего не сказал.

По воскресеньям он навещал Дейзи, они сидели на диване. Много говорили о Нине. Ее включили в программу «нарушений питания» и назначили персональную психотерапию и еще — семейного терапевта. Дейзи постоянно поддерживала связь с девочкой по телефону и часто разговаривала с ее матерью. Когда они обсуждали все это, у Хармона возникало чувство, что Нина — их ребенок, его и Дейзи, и что любая из сторон ее благополучия — предмет их величайшей заботы. Когда девочка стала прибавлять в весе, они разломили пончик и «чокнулись» его половинками, как бы произнеся тост. «За преломляющих пончик! — сказал Хармон. — За Булку-Люка!»

Когда он бывал в городе, ему на глаза повсюду попадались парочки, они обвивали руками плечи друг друга в нежной интимности, и ему казалось, что от их лиц исходит сияние: это было сияние жизни, люди жили. Как долго сможет он еще прожить? Теоретически еще лет двадцать, даже тридцать, только он сомневался, что это ему удастся. И зачем бы ему этого хотеть, если он не заручится хорошим здоровьем? Вон, если посмотреть на Уэйна Рута — он всего на пару лет старше Хармона, а его жене приходится лепить на телевизор ярлык с датой, иначе он не будет знать, какой сегодня день. А Клифф Мотт, с тикающей бомбой внутри, готовой взорваться в любую минуту, раз все артерии у него закупорены? У Гарри Кумза была ригидность затылка, а умер он от лимфомы в конце прошлого года.

— Что ты собираешься делать в День благодарения?[26] — спросил он Дейзи.

— Поеду к сестре. Это будет замечательно. А ты? Все мальчики дома соберутся?

Хармон покачал головой:

— Нам три часа придется в дороге провести, чтобы с родителями жены Кевина этот день отметить.