Оливия Киттеридж

Это выражение было у них в ходу, когда Кевин слишком поздно — чуть ли не подростком — научился плавать.

— Марта беспокоится, может, ты злишься из-за того морковного супа на Рождество?

— Ох ты господи, да нет же! — Он увидел, что Бесси повернулась и направилась к щеткам и метлам. — Это мама тебе сказала?

— Никто мне ничего не говорил. Я просто хотел узнать.

— Может, мама на меня жаловалась?

— Да нет, пап. Я же тебе сказал. Это я сам. Просто хочу знать всего-навсего.

— Не беспокойся, — сказал Хармон. — У меня все в порядке. А у тебя?

— По-пловецки. Все хорошо, пап. Будь спок.

Бесси Дейвис, городская старая дева, долго стояла и говорила, пока покупала себе новый совок для мусора. Она говорила о проблемах с ее тазобедренным суставом, о бурсите. Говорила о состоянии щитовидной железы у ее сестры. «Терпеть не могу это время года», — говорила она, покачивая головой. Когда она ушла, Хармона охватило беспокойство. Казалось, какая-то пленка, висевшая между ним и остальным миром, была сорвана и теперь все стало близким и пугающим. Бесси Дейвис всегда много говорила, но сейчас он увидел ее одиночество ясно, словно синяк у нее на лице. Слова «Не я, не я»[27] пришли ему на ум. Он представил себе трогательную Нину Уайт, сидящую на коленях у Тима Бёрнема перед мариной, и подумал: «Не ты, не ты, не ты».

В воскресенье утром небо низко нависло серыми тучами и свет ламп в гостиной у Дейзи мягко сиял из-под небольших абажуров.

— Дейзи, я просто собираюсь сказать тебе об этом, мне даже не нужно, чтобы ты мне ответила или вообще чувствовала какую-то свою вину. Это не из-за того, что ты что-то сделала. Если не считать, что ты всегда была — ты. — Хармон помолчал, обвел глазами комнату, взглянул в голубые глаза Дейзи и закончил: — Я влюбился в тебя.

Он настолько не сомневался в ее ответе, в ее доброте, в ее мягком отказе, что был поражен, когда почувствовал, как его обвивают ее мягкие руки, увидел слезы в ее глазах и ощутил ее губы на своих губах.

Хармон внес арендную плату Лезу Уошберну, перечислив деньги со счета в сбербанке. Он не мог себе представить, как скоро Бонни сумеет это обнаружить. Но думал, что несколько месяцев у него пока есть. Чего он ждал? Чтобы схватки стали достаточно сильными и, вытолкнув, заставили бы наконец его зарождающуюся новую жизнь явиться на свет? В феврале, когда мир начал медленно раскрываться снова — в воздухе порой возникала какая-то легкость, словно рождающийся запах, добавлялись лишние минуты дневного света, и солнце задерживало свои лучи на снегу, окрашивая поле в фиалковые тона, — Хармон вдруг испугался. Что же такое началось — не тогда, когда они были фак-дружками, а как трогательный интерес друг к другу — вопросы, расшевелившие память о прошлом, лучики любви, согревавшие ему сердце, любовь их обоих к Нине и общее горе из-за такой короткой жизни этой девочки — все это неопровержимо переросло теперь в настоящую, ненасытную любовь, и представлялось, что его сердце само понимает это. Хармону казалось, оно стало сбиваться с ритма. Сидя в своем эркере, он мог его слышать, чувствовал, как оно пульсирует за ребрами. Казалось, оно предупреждает его своим тяжким биением, что долго так продолжаться не может. Только молодые, думал Хармон, способны переносить тяготы любви. Все, кроме маленькой девочки коричного цвета — Нины; и все получилось как-то шиворот-навыворот, задом наперед, — казалось, Нина передала ему эстафету. Никогда, никогда, никогда, никогда не сдавайся.

Хармон отправился к доктору, которого знал много лет. Доктор налепил металлические диски ему на голую грудь, от каждого диска шел проводок. Сердце Хармона не выказало ни малейших признаков расстройства. Сидя перед большим деревянным докторским столом, Хармон сообщил врачу, что, вероятно, уйдет из семьи. Доктор спокойно сказал: «Нет-нет, это не годится», но Хармону запомнилось, как подалось назад все тело доктора, как неожиданно он принялся перебирать папки у себя на столе, как отодвинулся подальше от Хармона. Будто он знал что-то такое, чего не знал Хармон, о том, что жизни срастаются друг с другом, словно кости, и трещины могут никогда не зарубцеваться.

Но Хармону было бессмысленно говорить что бы то ни было. Бессмысленно говорить что бы то ни было людям, если они поражены этой болезнью. Сейчас он ждал, живя в галлюциногенном мире щедрого тела Дейзи Фостер, ждал наступления дня — он знал, этот день придет, — когда он покинет Бонни или она сама вышвырнет его прочь: он не был уверен, как именно это произойдет, но произойдет непременно; он ждал, как Булка-Люк ждал операции на открытом сердце, не зная, умрет он на операционном столе или останется жив.

Другая дорога