Оливковое дерево

– Сомневаюсь, Алекс, – ответил он. – Рупс и так ненавидит его, а Виола, как ты знаешь, обожает. Не думаю, что Саша хотел бы еще больше испортить отношения с любым из них, особенно с Виолой. Последние годы она была практически всем, что у него осталось.

– Как насчет Джулз? По-твоему, она могла им намекнуть? – спросил я, впервые в жизни надеясь, что она открыла пасть и все рассказала. Потому что это означало бы, что мне не придется.

– Надо будет спросить об этом маму. Это она разговаривала с Джулз после того, как случился весь этот дурдом на Кипре. Опять-таки, я сомневаюсь. У Джулз, может быть, тяжелый характер, но, учитывая, что они только что потеряли дом, деньги и отца, не думаю, что она захотела бы примешивать туда еще и незаконного сводного брата. Господи, Алекс, прости, – сразу же извинился он, осознав, как грубо это прозвучало.

– Ничего страшного, пап. – Я знал, что он всегда называет вещи своими именами.

– Ладно, я спрошу маму. И успехов на экзаменах.

Он спросил мать, которая, соответственно, перезвонила мне и сказала, что Джулз говорила ей, что не станет рассказывать Рупсу и Виоле.

– Если я правильно помню, она сказала: «Сообщать им дурные вести – это его работа, не моя, но я уверена, что он промолчит, потому что трус». Или что-то в этом роде, – добавила она.

– Думаешь, мне следует сказать Виоле, мама?

– Не сейчас, конечно. Судя по всему, у нее и так достаточно проблем. Спешить ведь некуда?

– Точно. Спасибо, мам. До скорого.

В тот вечер я решил, что поеду в Лондон, как только закончатся экзамены, и скажу Виоле правду. В конце концов, все это едва ли моя вина.

Но подлая судьба распорядилась так, что в пять утра в день последнего экзамена я почувствовал вибрацию телефона. Это был пропущенный звонок от Виолы, и голосовая почта принесла новости, которые я ожидал. Я сразу же перезвонил ей и услышал рыдания. Я спросил, кто с ней, и она ответила, что никого.

– Рупс говорит, что слишком занят. И мне надо делать все эти ужасные вещи: получить свидетельство о смерти, найти похоронное бюро и… – раздался странный звук, и я знал, что она вытирает нос рукой, – прочее.

– Послушай, последний экзамен заканчивается в полдень. Потом я приеду в Лондон и помогу тебе.

– Нет, Алекс! Сегодня вечером ты должен праздновать! Пожалуйста, не беспокойся…

– Я напишу тебе, когда буду в поезде, и мы встретимся возле больницы. Просто держись до тех пор, милая. Хорошо?

В общем, вместо того чтобы добрых двенадцать часов шататься по барам и клубам Оксфорда с прочими третьекурсниками, я оказался в Лондоне, занимаясь оформлением мрачных документов о смерти моего отца вместе с его безутешной дочерью.

Которая на самом деле не была его дочерью. И которая не знала, что я на самом деле был его сыном…

И она была так чертовски благодарна и пугающе прекрасна в своем горе. В тот день она смотрела на меня, будто я ее спаситель, ее краеугольный камень и снова и снова благодарила меня, пока меня не затошнило от всего этого обмана.

Хотя, по сути, какой обман, ведь независимо от того, приходился ли Саша мне отцом или нет, я бы был рядом с ней. Все, чего я хотел, это защитить ее – инстинкт, который я ярко помнил еще со времен Пандоры. И, учитывая ее состояние, ни за что на свете я не мог прислушаться к инстинкту и сказать ей правду. Потому что думал, что это ее сломит.

Вот и не сказал.

В тот вечер мы отправились в грязный паб где-то на вокзале Ватерлоо, и я выпил три пинты, а Виола два бокала белого вина. Измученная, она положила голову мне на плечо, и я попытался сосредоточиться на списке дел на завтра.

– Почему ты так добр? – внезапно спросила она, повернув ко мне прелестное бело-розовое (сейчас опухшее и бледное) лицо.

– Я просто… хотел. – Я пожал плечами, в кои-то веки не находя слов. – Хочешь еще выпить? – спросил я, вставая.

– Спасибо.

Я вернулся к столику, уже заглотив треть новой пинты и успокаивая себя, что сегодня в Оксфорде моей печени пришлось бы куда хуже. Когда я сел, она взяла мою левую руку и обняла себя ею за плечи, чтобы снова прижаться ко мне.

– Мы же вроде как родственники, правда, Алекс?

Я едва не подавился пивом.

– В смысле твой отец – мой крестный и они с папой знали друг друга еще с детства. И мы проводили массу времени в домах друг у друга, когда были моложе, правда? Алекс, можно спросить тебя кое о чем?

«Господи боже».

– Угу.

– В то лето в Пандоре… ты был влюблен в Хлою?

Я посмотрел на нее, сдвинув брови.

– Откуда ты знаешь?

Она захихикала.

– Потому что я ревновала!

– Ревновала?

– Разве не очевидно? Я была без ума от тебя. – Она погрозила мне пальцем, и я понял, что она захмелела, возможно не евши несколько дней.

– Честно говоря, Виола, я понятия не имел.

– Даже после того, как я потратила почти два часа и двадцать минут, разрисовывая тот конверт сердечками и цветами? Уж не говоря о том, как долго я писала тебе стихотворение.

– Я помню его. – Господи, как же я был рад этому. – Оно называлось «Друзья».

– Да. Но ты, конечно, прочитал между строк?

– Нет, – я посмотрел на нее сверху вниз. – Тебе тогда было всего десять.