Оливковое дерево

– Потому что ты не такой, каким я тебя считала. «Заботливый, участливый Алекс», который все это время притворялся, что он рядом ради меня… И знаешь, что хуже всего?

Я мог придумать много чего «похуже», но сдержался.

– Нет.

– Я, если честно, завидую тебе. Потому что ты был его родным сыном, а я нет.

– Виола, серьезно, он ничего для меня не значил…

– О, еще лучше!

– Я не это имел в виду! Я был просто в ужасе, когда узнал, что я его сын. В смысле, – поправился я, – в шоке.

– Как я сейчас.

– Да. – Я ухватился за этот спасательный круг и подошел к ней. – Конечно, ты в шоке. Это ужасное открытие, и, Виола, мне очень, очень жаль. Ты себе не представляешь, сколько раз я пытался сказать тебе, но ты была так убита горем, что я не мог заставить себя заговорить. А потом ты… мы были так счастливы. Так счастливы, что я боялся все испортить. Разве ты не понимаешь?

Она потерла нос – до боли очаровательная привычка – и яростно помотала головой.

– В данный момент я ничего не понимаю. Кроме того, что я в каких-то странных отношениях с… родственником!

– Виола, у нас нет ни капли общей крови. Ты прекрасно знаешь.

– А мой отец… как он мог так поступить?! Господи, Алекс, я боготворила его. Неудивительно, что моя бедная мать его ненавидит. – Тут она посмотрела на меня. – А она знает?

– Да.

– Давно?

– Все раскрылось в те последние несколько дней в Пандоре. Очевидно, она всегда знала.

– Господи боже! Вся моя жизнь оказалась ложью!

– Послушай, Виола, я тебя понимаю, но…

– А как насчет твоей матери? – обрушилась она на меня. – Какого черта святая Хелена, как всегда называла ее моя мать, трахалась с моим папой?

– Послушай, это долгая история. Давай я открою бутылку вина и…

– Нет! – Она устремила на меня взгляд, который я могу описать только как полное презрение. – Даже ты не можешь это исправить, Алекс. А хуже всего, что я доверяла тебе больше всех на свете, но ты лгал мне вместе со всеми остальными. И притом о самом важном в моей жизни! Я думала, ты любишь меня, Алекс. Как мог ты быть со мной все эти месяцы и знать?

– Я… боже, Виола, мне очень, очень жаль. Пожалуйста, – взмолился я, – попробуй меня понять.

– Мне надо ехать. Я не могу со всем этим справиться. Мне надо собраться с мыслями, подумать.

Я смотрел, как она встала и потянулась за уже, как я с ужасом заметил, сложенной сумкой.

– Пожалуйста, Виола… умоляю тебя! По крайней мере, давай поговорим.

Она прошла прямо мимо меня ко входной двери.

– Я… не могу. – Ее прекрасные глаза снова наполнились слезами. – Не только ты жил во лжи, но и я тоже. Я просто больше не знаю, кто я.

– Ты вернешься? – спросил я. – Я люблю тебя, Виола, так люблю! Поверь мне.

– Не знаю, Алекс. Пока.

С этими словами она вышла, с грохотом захлопнув за собой дверь.

* * *

Если вспомнить, в ту ночь мне помешал напиться до беспамятства, а то и добавить несколько пузырьков таблеток до кучи, совершенно неожиданный мамин звонок. Возможно, она просто что-то почувствовала.

Как обычно, мама инстинктивно была первым человеком, кому я подумал позвонить в ужасной тишине после ухода Виолы.

Но, как знает любой ребенок, у кого болеет кто-то из родителей, нам кажется, что не следует обременять их мелкими проблемами вроде разбитой жизни. В конце концов, моя мать каждый день могла расстаться с жизнью.

Как бы то ни было, я разрыдался – а потом рыдал еще – прямо в телефон. И два часа спустя она, как ангел милосердия, возникла на пороге. Мы много говорили в тот вечер, когда она баюкала в объятиях взрослого сына, о параллелях между ее ситуацией с Уильямом и моей с Виолой. Разумеется, мама взяла на себя полную ответственность за все наши семейные проблемы, что, в общем-то, было правдой. По крайней мере, мои последние сомнения в том, почему она не призналась Уильяму сразу, как увидела Сашу на свадьбе, полностью рассеялись. Теперь я понимал, почему она молчала.

Это называется страх.

– Хочешь, я поговорю с ней? – предложила она.

– Нет, мам, я должен сам бороться за себя.

– Даже если твоя нынешняя битва порождена тем, что сделала я?

– Не знаю, – вздохнул я. – Знаю только, что люблю ее и мне невыносимо даже начинать думать о жизни без нее.

– Дай ей время, Алекс. Ей надо подумать об очень серьезных вещах, и помни, что она все еще скорбит об отце. Хорошо, что она уезжает во Францию. Это обеспечит ей время и расстояние. По-видимому, она встретится с Хлоей в Париже.

– Господи, мама, – я покачал головой, – как я разберусь со всем этим?

– У тебя нет другого выхода. Одна из санитарок однажды сказала мне, что людям дается в жизни только то, с чем они могут справиться, – задумчиво сказала она.

– Или не могут и совершают самоубийство, – угрюмо сказал я, положив голову ей на колени, и она гладила меня по волосам, словно я по-прежнему был ребенком.

– Ну, мне кажется, она права. Возьми, например, меня. Да, в моей жизни были боль и горе, но я знаю, что это сделало меня лучше. И, вероятно, всех в семье тоже. И хотя Имми и Фреду было труднее всего, в конечном итоге это почти наверняка сделало их более независимыми и сильными. И разумеется, твой отец был лучше всех.