Оливковое дерево

Эти несколько месяцев – внешне – были лучшими в моей жизни. В то лето я работал в Лондоне, добившись стажировки в Британской библиотеке в Кингс-Кросс, – описывал и систематизировал бумажные и цифровые издания философских трудов. Мама и папа предоставили мне на это время свою квартирку в Блумсбери.

Днем я занимался шедеврами литературного искусства, а по ночам Виолой, которая была совершеннейшим шедевром физического искусства, какой я только мог вообразить.

Отказавшись возвращаться на лето к матери, поскольку она не разговаривала ни с Джулз, ни с Рупсом, Виола нашла работу в супермаркете неподалеку. Потом она нерешительно спросила, можно ли переехать ко мне, потому что ей негде жить. И я охотно согласился.

Иногда по утрам, уезжая на велосипеде – да, на велосипеде – по Юстон-роуд на работу, я чувствовал себя персонажем романа. Мой мир был идеальным.

За исключением того, что я жил во лжи.

Каждый день я сидел в подвале, окруженный книгами, полными мудрых слов, зная, что все до единой – от Софокла до современных практик самоусовершенствования – скажут мне, что я должен сознаться. И каждый вечер, мчась как сумасшедший домой, к ней, я собирался с духом, клянясь себе, что вот сегодня вечером…

А потом я приезжал, и она встречала меня, приготовив что-то вкусное на ужин из почти просроченных продуктов, которые покупала в супермаркете по сниженным ценам. И выглядела такой прелестной и такой хрупкой, что я просто… не мог.

Со временем в воздухе начал чувствоваться осенний холодок, и Виола перебралась в крольчатник, где должна была жить весь следующий год в универе, а я начал собирать вещи, чтобы вернуться в Оксфорд и заняться магистратурой.

Мы оба чертовски расстроились от мысли, что наше любовное гнездышко разрушено и разорено банальнейшей жизнью. К тому времени мы придумали имена для всех наших детей и договорились, как устроим свадьбу, что на самом деле было не так глупо, учитывая, что нам обоим пошел третий десяток: было весьма возможно, что это произойдет. Мы были словно склеены каким-то невидимым клеем, однако ни один из нас никому не рассказывал о новом и чудесном мире, в котором пребывали. Просто чтобы никто его не испортил.

И хотя от Лондона до Оксфорда было меньше часа и мы уже согласовали расписание, по которому по очереди должны были ездить друг к другу на выходные, я помню, что последняя ночь вместе была так мучительна, словно я отплывал в обе Индии на три года… а то и навсегда. Мы забыли, как это – существовать друг без друга.

Осенний триместр пролетел стремительно. Я скучал по ней, и моя, как правило, несокрушимая сосредоточенность улетучилась – на лекциях и семинарах я сидел в мечтательном оцепенении. Утешало, что Виоле приходилось не лучше, и с приближением Рождества я спросил родителей, можно ли ей приехать со мной. Она твердо заявила, что не хочет проводить праздники с Джулз и Рупсом.

– Понимаешь, я всегда уходила к папочке, чтобы составить ему компанию, – объяснила Виола. – Кроме меня, у него никого не было.

Мама, которая, к счастью, кажется, приходила в себя после последнего курса терапии, набросилась на меня, когда мы приехали, и снова сказала, что я должен все рассказать. И снова я пообещал, что расскажу, но… не портить же Рождество. Виола, уютно устроившаяся в кругу нашей любящей и гостеприимной семьи, выглядела такой счастливой и расслабленной, какой я не видел ее со времени смерти Саши.

И я опять промолчал.

* * *

В новом году мы вернулись к учебной рутине. Я уже решил, что сделаю все, что в моих силах, чтобы получить работу в Лондоне, когда окончу магистратуру. Меня не особо волновало, что придется мести улицы, если каждый вечер по возвращении домой, запыленный и потный, я мог прижимать к себе Виолу.

Пришла Пасха, и Виоле надо было уехать на месяц по обмену – что-то связанное с французской литературой. Ночь перед ее отъездом мы провели в квартире в Блумсбери. Она попросила одолжить дорожную сумку, и, пока она собиралась, я пошел купить бутылку вина и индийскую еду навынос.

Вернувшись, я прошел по коридору и нашел Виолу в гостиной: она сидела на полу, скрестив ноги, и держала в руках письмо, которое Саша написал мне перед смертью.

Сердце провалилось прямо сквозь тело и упало у моих ног трепещущей, перепуганной массой.

– Я… где ты его нашла? – спросил я.

– Оно было в переднем кармане твоей сумки. – Ее посеревшее лицо было залито слезами. – Ты все это время врал, да?

– Нет, Виола, конечно нет!

– Ну, лично мне кажется, что врал, – прошептала она почти про себя. – А я-то думала, что ты настолько хорошо относился к моему отцу, что пришел в тот день в больницу… Господи! Скольким людям я рассказывала, какой ты распрекрасный… а ты был там ради себя! Не меня!

– Ты права, – согласился я. – В тот первый день я пришел, потому что считал, что должен. Но в ту минуту, когда я увидел, как ты идешь ко мне навстречу, все изменилось.

– Пожалуйста, Алекс, перестань уже лгать!

– Виола, я понимаю, что ты в шоке, но эти несколько месяцев, все, что было между нами… как это может быть ложью? Как?