Оловянное царство

Он развернулся и направился снова к двери. Во дворе замка его брат Хорса и прочие саксы делили тушу оленя, стоял гвалт, пахло кровью.

— И что, это все? — раздражённо спросил Амброзий. — А где знаменитое саксонское бешенство?

— Единственным, кто хвалил твоего брата, был Лодегранс, — нехотя отозвался Хенгист. — А он та ещё сволочь, так что ты хочешь бить не меня. Захочешь почесать кулаки — кулак — завтра можем устроить. Скажи, где в этом долбанном замке могут налить холодного эля?

— Кухня с западной стороны, — огрызнулся Амброзий.

— Вечно путаю, чтоб ее.

Шедшая с юга гроза уже нависла над замком одним крылом. Амброзий стоял над огромным двором императора, в самом сердце Повиса, земли богатой и обустроенной, и впервые не знал, куда ему надо податься. Те жалкие два десятка, что были у него под началом, забились, верно, от непогоды на теплую кухню, им не до своего командира. Вортигерн и Ровена — только безумец будет мешать влюбленным после разлуки. Всю дорогу он хотел найти сына, но сейчас отчётливо понял, что сам для Мирддина-Мерлина — не более чем странный чужак. У него нет отца. У него есть только Моргауза, болезненный, странный ребенок, да ещё собственный дар.

— Сдается мне, я должен эля и тебе, Полу-бритт. Раз ты выдержал мою сестру больше двух дней.

— Она теперь моя госпожа.

— Я помню, как эта госпожа сопли на кулак наматывала и в одной рубашке в болото лазила.

Хенгист положил ладонь ему на плечо.

Это был не выход, Амброзий знал, но других в голове не водилось. Первый раскат сухого грома сотряс небо, и центурион понял, что побег и смерть на вересковых пустошах пока следует отложить. Раздался второй — и дождь стеной упал на пыльную землю. Запахло грозой. Через два дня будет их треклятый великий совет, на нем каждый попытается урвать кусочек добра, делёжка оловянной шахты, бесконечная собачья возня — он точно знал, что не собирается встречать это трезвым.

Вороны кладбища

Утер и его войско торчали в Повисе уже пару недель — слонялись по крепости, затевали ссоры и пили. Пили страшно и беспробудно, погреб Вортигерна опустел, должно быть, на треть, а Амброзий видел, во что превращаются хорошие воины под властью Утера со Стены. Ветер пригнал тучи с ещё холодного, темного моря Ибернии, и они извергали из себя столько бесчестных ведер леденящей воды, что дорогу на подступах к форту Бана размыло, и разведчики доносили, что до конца месяца путь до нее будет отрезан. Вортигерн, к несчастью, оказался радушным хозяином.

Однако времени на печали и тяжкие думы у Амброзия не было. Открыто или негласно, император возложил на него слишком многое, на его плечах сейчас держался этот шаткий порядок и тот новорожденный мир, что они заключили. Он каждый день разъяснял своим людям — всем людям Вортигерна — что за любую ссору им светит порка, что ходить они должны будто по лезвию, что внезапная влюбленность Вортигерна и Ровены не спасет этот хлипкий союз, если воины трёх сторон перережут друг друга. Все было без толку. Чуть ли не каждый день его находил Килух и, запыхаясь, доносил, что нынче кто-то кого-то непременно убьет — либо бритт сакса, либо напротив — и дух раздора витал над крепостью. Порки и наказания, урезания жалованья стали ежедневной рутиной. Люди Утера не упрощали задачу. Однажды Амброзию донесли, что ссору затеял кто-то из них — словно Эрида, подбросившая злосчастное яблоко — один из людей в отряде Хорсы не досчитался трёх зубов, а его человек — пальца и уха. Обидчики ладили между собою до ссоры, они и теперь, когда боль и ярость утихли, стояли перед своим командиром будто нашкодившие дети. Причину никто не назвал. Амброзий прописал подстрекателю девять плетей, ругань и крики наказанного громко разносились над крепостью. Утер тогда вышел из замка и молча смотрел, как плеть опускается на спину солдата, но не сказал ничего. Тот взгляд Амброзий надолго запомнил, о, он говорил ему многое, между братьями не было теперь открытой вражды, но ненависть, крывшаяся в том молчании, была острой и жгучей. На словах же брат был безразличен и даже любезен.

— Слышал, ты наказываешь людей Утера, — Вортигерн вызвал его в тот день в свои комнаты, но на его лице не было гнева. — За такое даже я бы тебе спуску не дал. Они не твои. И не обязаны тебе подчиняться.

— Они на твоей земле и обязаны выполнять волю здешнего императора. Считай меня просто глашатаем. Ты бы сам велел высечь его, люди Утера…

Он замолчал, стараясь выстроить в неясном тумане очертания того, что беспокоит его.

— Что с ними? Этот свое получил, другие ведут себя смирно.

Амброзий не знал, что на это сказать императору, его беспокоили эти семена раздора, что щедрой рукой рассыпались и давали всходы в тот же день, словно сорняк.

— Мне кажется, люди Утера зачинают ссоры между нами и саксами, — сквозь зубы проговорил он, понимая, что его слова звучат нелепо, будто мать жалуется на чужого сынка.

Вортигерн ожидаемо хмыкнул.